Фрагмент воспоминаний Ивана Федоровича Пустовалова (1881-1969). Будучи председателем колхоза на Ставрополье, в 1934 году был осуждён на 3,5 года заключения. Отбывал срок на строительстве канала Москва-Волга. Благодаря хлопотам сына досрочно освобожден в 1936 году. Но через год арестовали сына, участника Гражданской войны, курсанта кремлевской военной школы, воевавшего на Туркестанском фронте, окончившего военную Академию, военпреда на киевском заводе «Арсенал». Сын провел в ссылке в Киргизии 15 лет. Счастье, что выжили, но судьбы остались покалечены.
Отдельная благодарность правнуку Ивана Федоровича Валерию Пустовалову за предоставленный текст и фотографии.
С января 1932 года меня перевели членом крайкома и на все пленумы и конференции приходилось приезжать. Мне предлагали постоянную работу в крайкоме. Я отказался, заявив: что у нас в глуши, в степи на хуторе нельзя оставлять хозяйство без надзора партийного глаза.
Я дал слово поднять политработу на хуторах. И так я остался на своей должности, числился почетным членом крайкома.
1932 год был недородным. Поставки всех видов продукции государству и на половину не выполнялись.
Наш колхоз поставки выполнял и нам давали добавочные планы. Мы и эти планы выполняли и наш план к концу года был выполнен на 200 процентов, а село – на 50 процентов.
Я протестовал против произвола и мне приписали: закрылся в своей скорлупе, разбогател, хоть раскулачивай и т.д.
Я один не в силах был доказать свою правоту, приходилось мириться с таким отношением.
Наступил 1933 год. Самый тяжелый год. Невыполнением плана поставок по колхозам все зерно было забрано.
Начался голод. Мы на хуторе кое-как перебивались за счет отходов от урожая. Куколь и всякую смесь мы хранили для фуража овцам-маткам, но пришлось его прочищать через три змейки, отбивать куколь и перемалывать на продовольствие людей. Центнеров 200 было отведено, хотя хлеб получался неважный, но вполне гожий для питания и у нас смертности не было, хотя люди тощие, но живые.
К нам был прислан прикрепленец – уполномоченный из крайкома. Он мне задавал вопросы: “Как у тебя в колхозе?”
Я ему отвечал, что трудно с питанием. А вот в селе Ладбалка заявил он мне, коммунисты заявили, что у них люди умирают от голода и дают сводки, сколько у них за день умирает от голода. “Да вот до чего сукины сыны, додумались, разве можно поверить, что в советской стране умирают от голода”. Я ему ничего не ответил.
И вот началась посевная. Тягло истощение, люди не доедают. Но мы хотя суррогатом, но людей кормим.
Была установка из края. Колосовые отсеять можно только по хорошо обработанным пропашным без пахоты прямо дисками.
Но их таких пропашных в районе не было. Поля были все засоренные, их и пахать нельзя, плуги забивались. Мы не пошли на эту удочку, очищали, пахали и дисковали. Темпы работ были слабые.
К нам приехали сельские руководители. Придрались,”почему не дискуете, как указано в приказе. Вы срываете посевную, саботируете”. Я с ними поскандалил, заявил, что я вредительский сев проводить не буду, на что они мне ответили: “Мы с тобой будем разговаривать на бюро сельпарткома”.
Уехали. А мы продолжали сев в таком порядке. Получаю извещение прибыть на бюро сельпарткома.
Явился. Отчет мой не приняли, а прямо начали меня осуждать и чего только не добавляли, записывали вынести строгий выговор с последним предупреждением. Я заявил, что они не имеют права мне это делать, я же член крайкома. Но все-таки выговор записали. Я вынужден был написать обо всем в крайком. В скором времени приехал из крайкома уполномоченный расследовать дело. Я попросил его проверить посевы, где сеяли диками без пахоты. Мы поехали на те массивы. Уполномоченный убедился, что из посевов ничего не вышло и таких посевов по району более 5 тыс. га. Уполномоченный предложил выговор с меня снять и наладить взаимоотношения.
В феврале этого года была организована в Селе Преградном машинно-тракторная станция. Директором стал Кондрашев. Он в тесном контакте был с сельпарткомом и меня зажимали, совместно сочиняли всякие брехни. Взаимоотношения у нас не наладились, и я работал самостоятельно. Кое-как приходилось нарушать директивы вышестоящих организаций.
По хозяйственной нужде колхоза возили муку, мясо в Сальск Башанту на обмен товаров железа, гвозди, уголь и что было необходимое для колхоза добывали таким путем, через свою кооперацию. Трудно было достать этих товаров. Часть кожья овчин перерабатывали в колхозе для сбруи и для чебанов и пастухов шили шубы, полушубки, валяли валенки.
В кооперации в то время таких товаров не было, что не давали сверху, мы приобретали снизу, чем нарушали директивы по нужде.
Обо всем этом знали и сельпартком и район, но до поры все это наматывали на усы. Урожай в этом году был не плохой, но поля так засорились подсолнухами, что вовремя цвета подсолнуха трудно было разобрать, где какая культура. Уборка была трудная, косила лобогрейками, а хлеба сплелись с подсолнухом. Невмоготу было скидывать, в копны складывать нельзя, нужно подсушивать.
Уборка затягивалась. Молотили и зимой. Техники не хватало.
Зима 1934 года была беспокойная, но питание людей и животных было нормальным.
При МТС учредили политотделы. Люди засылались из Центральных городов грамотные, но состав политотдела был громоздкий. Начальник и два заместителя и к ним добавочно человек 6-7 и они сразу взяли под свое руководство все колхозы, МТС, сельсовет и районные организации: Северо-Кавказский край разгруппировали на три округа: Ростовский, Краснодарский и Ставропольский.
Проходила конференция нового обкома ВКП(б) в г.Пятигорске.
Я не был выдвинут в члены обкома, ввели больше из политотделов.
В июне приехала комиссия по чистке партии и меня исключили из рядов ВКП(б). Собрали материалы, чуть ли не от Адама грехи всего мира плюсовали мне.
В это время проходила уборка урожая, молотьба и отправка зерна на элеватор. Все у меня шло успешно. График зерна по отправке выполнялся. Но политотдельцы придрались, почему оставшееся зерно сыпем в амбары. В приказе не было сказано, куда ссыпать, назвали их черными амбарами. На совещание политотдела записали: хлеб прятал в трех черных амбарах, а государству не сдавал, закрылся в скорлупе, окулачил колхоз. Решили снять с председательства и повести следствие, а на другой день привезли нового председателя – Бойку Федора и я сдал ему колхоз.
Два месяца тянули следствие, а мне через людей передавали: пусть скроется, а сами занялись раскулачиванием колхоза. Забрали из колхоза всю птицу, чтобы для передачи другим колхозам, а на самом деле поедали в столовой политотдела.
Я был под следствием июль-август. Никуда не уезжал. Ждал справедливого суда.
В сентябре 1934 года меня судили. Показательно. Особый состав суда приехал по месту моей работы в колхоз, нашли массу свидетелей и открыли судебный процесс. Зачитали все собранные материалы за два месяца, вымышленные проступки.
Свидетели, как продажные шкуры, подтвердили и меня приговорили к 3-м годам и 6-ти месяцам тюремного заключения.
Спросили, что имею сказать суду. Я заявил:
– Неправильно осудили.
Указал, что разве за такие преступления, которые здесь разбирались дают 3 года и 6 месяцев. Это же государственная измена, минимум надо давать 10 лет, а то и более.
А на другой день я явился в районную милицию и меня забрали в тюрьму, а потом отправили в Ставропольскую тюрьму, где мне представилась ужасная картина. Камеры были переполнены, негде было лежать, даже сидеть негде было. Там же стояла параша оправляться. И до нее добрать было трудно. Люди оказались хуже животных, а жаловаться было некуда.
В тюрьме я пробыл до ноября месяца и во второй половине нас этапом повезли в Москву на канал Москва-Волга.
Приехали в начале декабря на ст. Болшево во второй Водопроводный район в лагерь. Заключенных разместили по баракам, тоже было тесно, но было тепло, хлеба давали 400 граммов, литр будану, кипятку от брюжа, начали гонять на работу, на трассу. Работы земляная, нормы большие, а почва мерзлая. Руби киркой и ломом и вывози на выемки в 5 метров по тропам на тачке. Хлеб и приварок давали по выработке нормы, а их не под силу было выработать.
Зима 1935 года была холодная.
Я работал возчиком на лошадях. Весной нас перевели на добычу гравия на ст.Ивантеевка. Условия были одинаковые: голодные, кашмарные. Люди умирали от истощения.
Зимой 1936 года я ослаб, истощал, но за 2 года в тюрьме насилу списался с сыном. Он в это время закончил Военную Академию и получив мое письмо, приехал ко мне на свидание. Он меня не узнал, я так ослаб и был как скелет и он заплакал. Он привез много харчей и я с жадностью набросился на еду. Мы провели ночь в комнате свидания. Он обещал похлопотать, чтобы мне улучшили условия и в Москве добиться пересмотра моего судебного дела.
Утром расстались и через два дня меня по хлопотам сына перевели на вольное хождение за лагерь сторожем и я потом там жил. Денег мне оставил сын и я стал подкупать продукты.
Стал поправляться. Сын высылал посылки с продуктами и деньги и с питанием у меня наладилось.
Мы получали газеты. В эту зиму проходила сессия Коминтерна, где Димитров, как председатель, в заключительном докладе указал, что в Советском Союзе открылась спортивная охота на мнимых уклонах и эту охоту надо прекратить. И действительно это было так. Я думал, что это выступление изменит положение заключенных или непоздоровится тов.Димитрову, припишут уклон, но ни того, ни другого не случилось.
Сын хлопотал о пересмотре моего дела перед Ставропольским крайкомом. И вот в конце марта 1936 года мне объявили, что освобождают по пересмотру судом моего дела. Сын мой в это время был уже в Киеве на пушечном заводе в арсенале военным инженером и я приехал прямо к нему в Киев. Меня встретили с радостью, я жил у него дома в большом удовольствии. Отдохнул, поправился, гулял во всех местах Киева.
В мае 1936 года я приехал домой в свой колхоз. Председателем был Чернов. Судимость с меня была снята и мне дали работу в колхозе – зав. хатой-лабораторией. Я в полевых условиях проводил сортоиспытание озимой пшеницы трех сортов: “украинка”; “кооператорка”; “частисенума”. По урожаю “украинка” дала в два раза больше против частисенума, а кооператорки в полтора раза. Сеяли в 1936 году, а убирали в 1937 году. Политотделов уже не было в этом году. Была какая-то стихия, ловили каких-то врагов народа, создавали дутые дела на людей, многих калечили и уничтожали. Люди были в ужасе и страхе. Я сам был в страхе, ко мне стали придираться, в частности председатель и я ушел в село в колхоз “Ленинский путь”, где меня приняли. Я там стал работать огородником, а из того колхоза меня исключили. Председатель Чернов настоял исключить, как врага народа, как кулака.
Со времени моего освобождения из заключения с 1936 года по 1939 год, я два раза пытался восстановить свою партийность, но мое желание с пренебрежением отвергалось.
В этот период я потерял сына Ивана из поля зрения. Я получил его письмо в августе 1936 года. Написал, что его переводят, чтобы я ждал нового адреса. Адрес я ждал 15 лет. 3 раза запрашивал Москву, главный штаб армии. Отвечали, что “Ваш сын в 1937 году в марте значился уволенным”. Я сразу понял куда тогда увольняли, и уже в 1952 году сам объявился в Москве. Пишет на сельсовет выслать метрические свидетельства на получение паспорта. Спрашивает жив ли отец. Совет мне все это передал и адрес. Я к ним ездил в Москву.
Он работал инженером. Старые его военные друзья чуждались. Он высылался, как враг народа без права переписки. Работал под надзором в Киргизии.
И так мы с сыном и семья переживали, как отвергнутые с 1934 по 1955 годы до самого XX съезда КПСС, до самого разоблачения культа личности. И тогда я вздохнул свободно полной грудью и душа не стала уходить в пятки.
Я подал в ЦК КПСС заявление о восстановлении в партию. Оттуда направили на усмотрение местных парторганизаций, где подтвердили, что неверно исключили, ходатайствовали восстановить и крайком КПСС меня восстановил со стажем с 1919 г.
