Газета «Дмитровский вестник», 18 июля 2000 г.
– Ну, давай! Целуй! Как бабу, взасос! — приказал с нар Седой.
– Горь-ко! Горь-ко! – зашепелявили вокруг шестерки и сявки.
– Ну что же ты? — не унимался белобрысый детина. – Любишь кататься, люби и саночки возить. Проигрался в картишки – целуй!
Молодой парнишка, бледный, с испариной на лице. Беззвучно шевелил губами.
– Ну? – рявкнул пахан.
И тщедушный юнец послушно прижался губами к раскаленной печи. Крик и запах слились воедино.
– Раз! – словно шакалы, нестройным хором залаяла братва.
– Печка – она женского рода, её и чмокнуть не грех,- философствовал Седой.
– Два!
Трудно сказать, смог бы дотянуть проигравший до третьей попытки, но тут распахнулась дверь барака.
– Кого это черт принес?! – буркнул Седой.
– Старший воспитатель Афоня Попов новенького привел, – сообщили шестерки.
– Афошку – за дверь! Новенького – но мне! Как зовут новенького?
– Анушеван.
– Баба что ли?
– Разуй глаза!
– Раз мужик, значит армяшка. Чего делать умеешь? Воровать? Грабить? Убивать? А может, чистоплюй?
Новенький, сощурив темные глаза, презрительно усмехнулся.
– Гордый, значит? Ничего, мы тебе здесь в изоляторе рога-то пообломаем.
– Седой! Ты что?! Это же Лазареев!
– А мне что Лазареев, что Лазарев али Лазарь – один хрен!
– Это же наш кореш. У него одиннадцать судимостей и побег с канала.
– Тридцать две и два вышака, – поправил новенький, – а побеги сосчитать не с вашими чердаками.
Седой присвистнул…
Из материалов уголовного дела. Лазареев Анушеван, 1907 года рождения, из Эрзерума Настоящая фамилия Эдбачьян. Неоднократно судим за грабежи и налеты. Бежал из Соловков и с поселения в Ленинградской области, а также из Дмитлага.
– Ты думаешь, Афонька, ты здесь главный, потому что бывший партиец, а нынче старший воспитатель? – говорит Седой, тасуя карты. – А вот выпей! В этом бараке – главный я! И слово мое – закон! Вот эти почему голые сидят? Канал строить решили! Перековаться надумали. Канал пусть Фирин с Коганом строят, а этих, чтобы соблазн не мучил, я раздел. И в отличие от вертухаев в снег на колени не ставлю и водой не обливаю. В тепле содержу. Еще пригодятся.
А вот те, слегка приодетые – в буру проигрались. У нас все честно. Хошь на рыжики, хошь на пайку или тряпье. А можешь нары на кон поставить. Вон ты, новенький, на Васьки Смирнова, царство ему небесное, насест взобрался. А почему осиротел топчан-то? Васька мне каптерку со всем её шматьем проиграл. Пошел брать, а какая-то гнида заложила. Он потом на штыках у входа пару дней на солнце коптился…
“Вот и мы, – вспомнил Анушеван, – когда бежать всей братвой удумали, на засаду и нарвались. Слягавил кто-то…
А сколько побегов и ходок было, ведь, действительно, сразу и не сосчитаешь…”
Турки ворвались стремительно. Крик: мусульман не трогать! – потонул в воинственном реве и стонах.
Улеглась пыль. Словно призраки, исчезли нападавшие, и только мертвые напоминали о случившемся. Анушеван нашел отца. Еще недавно сильный и энергичный, шутя управлявшийся с раскаленным докрасна железом, он лежал неподвижно у порога да так пристально смотрел в небо, словно заметил там что- то необычное.
Мальчик снова впал в беспамятство, а когда очнулся, обнаружил себя в “поленице” трупов.
Приехавшие сюда русские солдаты, собрав сирот, повезли их в город.
– Вот отдадим вас на воспитание в богатые семьи, обещали они. – Будете счастливы!
Эх, хорошо бы!..
Но Анушевану не повезло. Фургон, в котором он ехал, опоздал на эту церемонию. Счастье укатило с другими. Да и было ли оно?
Восьмилетний мальчуган решил сам его найти. Он помнил, соседки говорили: на базаре в Тифлисе видели его мать.
И он наугад побрел. Но где в большом городе найти ее? Это как счастье: вроде близко, а не достанешь.
Анушеван остался в Тифлисе. Да и куда идти? К кому?
В первый раз украл на базаре фрукты, потом кошелек. Он сразу понял, где нужно искать, а ловким был с детства. Был… почему так утверждаю? Да просто детство для него тут же и кончилось. Едва начавшись, а может быть, и вовсе не наступив. Как счастье…
Приют для сирот, откуда Анушеван бежал, сменила тюрьма для несовершеннолетних, которой он снова предпочел волю.
В 1924 году из Грозного Лазареева отправили отбывать срок на Соловки, но и оттуда он бежал. Его поймали и вернули обратно, теперь в самую островную глухомань, где Анушеван пробыл три года.
И снова побег. На этот раз из ссылки. И семь месяцев в ленинградских Крестах. Две встречи в 32-м перевернули всю его жизнь.
– Смотрю я на тебя, земляк, молодой, сильный и людей за собой повести можешь, а жизнь свою гробишь, – сказал Георгий Илуридзе. – Воровать – разве это работа?! Грабить особой премудрости не требуется. К расстрелу дважды приговаривался…
– Я и третий раз вывернусь, – попытался парировать Анушеван.
– Кому нужна твоя бравада?! Если только соплякам. А тебе-то уже 25. Не хорошо!..
И пошел Лазареев на завод к Илуридзе.
Увидал он девушку: стройную, как молодость, с темными глазами-маслинами и напевным именем Ашалюс.
Аша-люс… Аша-люс…
И жизнь расцвела, как миндаль.
Но недолгим было счастье. Третья встреча вползла в его дом, как змея.
– Помоги, землячок. В долгу не останемся. Тебе ведь деньги нужны: у тебя теперь семья.
А деньги и впрямь необходимы. Есть риск? Но разве его не случалось?!
Четыре машины прошли нормально, а пятую остановили. Накладных не оказалась.
– Мы тут не причем, это все Лазареев, у него и судимостей полно, – заявили хозяева товара.
А он от обиды и гордости взял вину на себя.
Приезжала в тюрьму Ашалюс, горько плакала. И тогда Анушеван стал буянить. И его, не дожидаясь рассмотрения кассации, отправили в Дмитлаг. По Указу ЦИК от 7 августа 1932 года на десять лет. Прощай, Ашалюс!..
…- Может, в картишки сразимся? По мелочишке,- предложил Лазарееву Седой.
Он сидел на нарах, как король, окруженный свитой, а на столе лежала колода, а над ним – груда черствого хлеба многодневной давности, “призы” последних побед.
И Анушеван сел. Не для себя, а ради жавшихся по углам барака рабов.
Седой быстро перетасовал колоду и сдал. И Анушеван понял: работает шулер. Но и сам он новичком не был: “академию” прошел от и до. И все-таки решил его для начала убаюкать.
– Да не кисни, проиграл сейчас, выиграешь потом. Пятьдесят рублей – не деньги. Давай по сотне.
Седой снова перетасовал колоду. Но на этот раз проиграл. Событие произошло неслыханное. К столу потянулись все. Под королем качнулся трон.
– Случайность, – выдавил Седой. – Давай по двести!
Снова движение рук и карт, бегающие глаза, потные лица и азарт. А результат прежний.
– Седой, надо было королем.
– Не лезь! На перо захотел?! – окончательно потеряв вальяжность, рявкнул “король”.
Ставка поднялась. И снова быстрота действий. И снова катастрофа.
Седой ничего не понимал. Он сидел мокрый, взлохмаченный, еще не верящий в свою несостоятельность.
Когда деньги кончились, перешли к “материальным ценностям”.
Сначала Лазареев выиграл “гору” хлеба, затем в “ассортимент” попал сахар, потом одежда рабов и, наконец…
– Ставлю десять тысяч, – поддал жару Анушеван. – Ну, решайся! Вдруг выиграешь?!
Толпа вокруг стола разом стихла. Казалось, в этот момент вся трасса канала замерла, и даже граждане Коган и Фирин, отложив все дела, незримо, но внимательно следят за захватывающим зрелищем.
“Король” был уже слаб, и подданные его забыли о подобострастии.
– Что, Седой, боишься?
На “короля” страшно было смотреть.
Азарт пер из него наружу, а сил не осталось. Он боролся с собой. И не мог победить. Он знал: впереди маячит позор, но как быть? Последняя реплика массовки решила все.
– Давай!
И снова проиграл. На этот раз – нары. “Король” лишился “трона”.
Анушеван раздал зекам всё. И купаясь в первых лучах славы, предложил пойти поработать. Назло Седому. Он был лидером, и за ним пошли.
А через неделю под его руководством трудилось уже 470 человек.
Но судьба готовила новый “подарок”. И если за последний побег ему “достался” центральный штрафной изолятор, то друга его Мкртычева за солидарность отправили в Сибирь по этапу.
– Мы и тебя бы выкинули на “курорт”, – посетовал опер, – но ты еще под следствием.
И Анушеван бросил работать. Он валялся на нарах, в под ним прозябал Седой.
Но на следующий день все изменилось. Как-то неожиданно и незаметно в бараке объявился хромой чекист с ромбами в петлицах.
– Это Фирин,- услужливо шепнул снизу Седой и быстро забился в дальний угол.
– Только и всего? – спросил начальник Дмитлага. – Завтра твой друг снова будет здесь. А все остальное зависит от тебя.
И ушел. А через день Мкртычев опять расположился рядом.
После этого фаланга Лазареева снова вышла на трассу.
Снег засыпал все. И мороз помог. Но если ступить на белый ковер, нога проваливалась, и тогда живая кровь болота фонтаном била из-под деревянных опорок. Зеки уходили в грязное месиво по колено, а то и по пояс, но понуро брели вперед. В топях северного Подмосковья они прокладывали чудо-канал, возводили мощную Волжскую плотину.
Впрочем, главным для них было иное.
За двенадцатичасовой рабочий день отдать последние силы, здоровье, жизнь. Ради куска хлеба, ради зарубки, что срок и бытие на белом свете сократилось еще на день, ради отметки в бумажке о льготах на преждевременное обретение далекой свободы. Для отрядов Ашана Чекиртова, Федора Мишкина, Августа Лагзды – в Центральном районе, Галины Тасарской и Анушевана Лазареева – в Волжском.
– Вот баба, так баба! – говорил Лазарееву Седой. – Она тебе еще крови попортит в вашем социалистическом соревновании.
Работать в полуторатысячном отряде Лазареева Седой отказался, но сумел пристроиться в агитбригаду.
– Вы ногами и руками срок мотаете, и мы тоже. Только мы еще и головой, – ухмылялся он.
Через полгода Лазарееву на треть сократили пребывание в лагере. Теперь встреча с Ашалюс становилась ближе и реальнее.
Ашалюс…
Вода хлынула неожиданно. Земляная дамба задышала, зашевелилась и, словно, скапливая силы, на секунду замерла, и наконец рухнула вниз. Вода, грязь, лед, тачки – все это смешалось в едином потоке и устремилось вперед. И казалось, не было на свете силы, способной остановить разбушевавшуюся стихию.
Наступил вечер, и на землю опустились сумерки.
Сотни зеков были брошены на укрощение сбесившейся воды. Мешки с песком, бревна, камни, куски бетона – все шло в дело. Люди проваливались в снегу, двигались по пояс в студеной воде, падали и снова поднимались, а обессилев, навсегда исчезали в бурлящемся водовороте… Но этого никто не замечал.
Грохот, крики и пар повисли над разорванным телом плотины.
Паника и порыв первых минут уступили место четким указаниям штаба. Сводные отряды Анушевана Лазареева и Галины Тасарской работали рядом.
К утру разгулявшаяся волжская вода снова была заперта выстроенной плотиной. А когда зарозовел восток и ударил по мокрой одежонке мороз, все было кончено.
– Все кончено, – с трудом выговорил бывший комендант Зимнего, начальник работ второго участка инженер Александр Григорьевич Ананьев, в изнеможении сел на тачку и яростно захохотал. В эти минуты сердце старого зека, ударника Белморстроя отсчитывало последние часы. Но этого еще не знал никто, а тем более Лазареев, отряд которого без всякой передышки бросили ликвидировать новый прорыв. Так что еще ничто не было кончено, все еще начиналось.
Из журнала “На штурм трассы”:
_”Два знамени пылают на дамбе, как два жарких костра. Это работает дважды краснознаменный отряд тридцатипятников. Командует отрядом значкист Анушеван Лазареев.
Анушеван Лазареев веселый черный живой, как ртуть, проворно бежит между людей, тачек, грабарок. За ним не угонишься, он сразу в десяти местах. Сразу везде, где нужен.
Лазареев! Это о нем поют песни на Волге агитбригады. Это его имя первым красуется в Почетной книге канала”.
Из газеты ”Перековка”, 1937год: “Лазареев стоял на дне подхода к насосной станции, весь в глине, счастливо улыбался и говорил:
– Готово! Все готово! Девять тысяч кубов!
…И никто не сказал ни слова о пяти бессонных трудовых ночах. Замостили дно и откосы, и только тогда позвонили по телефону в Волжский район:
– Едем победителями!”
* * *
Минула не одна бессонная ночь. И не на дне котлована, а на дне жизни.
Когда арестовали, опер злорадно усмехнулся:
– Ты, Лазареев. хвастался, что два раза из-под расстрела ушел, на этот раз не выйдет!
– За что?
– Фирин тебя шибко хвалил, участие проявлял, а дружба с врагом народа не прощается…
За что? За тысячи кубов земли и бетона!
За что? За спасение Волжской плотины!
За что? За веру в свободу и труд!
И что? За надежду свою увидеть жену!
За что? За то, что в стране бушевал 37 год…
Анушевана Алексеевича Лазареева расстреляли 5 июня. Вместе со всей элитой построенного канала.
За что? Ни за что…
Прощай, Ашалюс!..
Н. ФЕДОРОВ
