Газета «Дмитровский вестник» №63 (28 мая 1994), №67 (7 июня 1994), №68 (9 июня 1994), №69 (11 июня 1994), 15 июля 1994 года.
Вошло одноименной главой в книгу “Была ли тачка у министра?..” (1997)
Редакция благодарит В. А. Тиханову (общество “Мемориал”) за помощь в подготовке материала.
…У них дома висела картина. Темные краски, сочетание тонов и теней, растворяющихся в сумерках, и яркие далекие огоньки привлекали внимание, заставляли подолгу смотреть. И хотя картина притягивала к себе, имя художника казалось утраченным навсегда…
За десятки лет эта рука сделала многое. Она помогала совершать открытия, так нужные стране, методично и скрупулезно записывать мысли и результаты исследований, слагавшихся в научные труды. Сегодня уже старческая рука должна была стать твердой и, не дрогнув, изложить страдания и размышления последних лет. Это не касалось науки, не казалось мемуарами, это сугубо личное, запрятанное в самые глубины души, накопившееся там и требовавшее теперь слова.
Страха не было. Жизнь уже прожита, да и дело всей жизни, составившее ему имя, известное не только в научном мире, было порукой. И он честно и прямо должен рассказать о том, что творится вокруг, ведь то, что случилось в его семье, происходит со многими. И молчать он не может. Вождь должен знать правду.
“Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Долго не решался писать вам, а написав, долго не посылал письма, не посылал потому, что появилась настойчивая мысль о недопустимости тревожить Вас по мелочным с государственной точки зрения делам, хотя бы и весьма трагическим с точки зрения отца и матери, с точки зрения осужденного невиновного сына…”
Рука в задумчивости замерла, а затем продолжила:
“Катаньян (прокуратура СССР), Яковлев (областная прокуратура), Рогожин, Аленцев (НКВД) — все давали высокую оценку сыну. Убеждали, что пребывание в лагере убережет (?! — Н. Ф.) моего сына — неиспорченного юношу — от дурного влияния.
Все обещали освободить его через год, а освободили через 2 с четвертью без снятия судимости, т. е. без права продолжить учебу. Сына убедили до снятия судимости остаться при Дмитровской художественной мастерской. Спустя месяц после ареста Куна (начальник мастерской — Н. Ф.) арестовали и его.
В Москве в 1939 году сказали: режимные лагеря. Не советуем никуда обращаться, придет время — разрешат переписку, и вы получите ожидаемые свидания. Главный военный прокурор Гаврилов сказал: вот дело Вашего сына. Все ясно, он собственноручно подтвердил свою виновность.
Я пытался напомнить т. Гаврилову о том, как гр. Храпковский допрашивал моего сына, как мои сын “подписал” инкриминируемое ему обвинение и как начальник секретно-политического отделения (III отдел) Дмитровского НКВД тов. Гоберман сказал моей дочери: “Ваш брат и не подозревал о своей причастности к этому делу, но здесь мы объяснили ему его вину…”
Рука снова замерла. После разоблачительного как и аттестации следователя “гражданином” — вроде, преступником. Впрочем, а кто он? Да и что за глупость такая – ходил “и не подозревал о своей причастности”?! Рисовал и не чувствовал… Разве такое может быть? Может! Если известно, как гр. Храпковский допрашивал моего сына. Поэтому молчать нельзя!
“…Суд по необходимости и носит формальный характер, — ложились на бумагу слова, — но не исключены случаи, когда заключение суда может и должно быть диаметрально противоположным представленному следствием “чистосердечному признанию” подсудимого.
Для меня непоколебимо ясно, что сын мой не мог быть причастен ни к каким противосоветским агитациям… ясно потому, что мой сын был юным энтузиастом развертывающейся перед ним новой лучшей жизни. И хоть бы сто раз мне были представлены т. н. документы о его чистосердечном признании, я их не могу признать действительными, ибо я знаю своего сына… Да, подписал, но не виновен.
Дочь видела Костю два раза, когда везли с допроса (2 июля арестован в Дмитрове). Первый раз в августе 1937 года, когда он крикнул ей из машины: “Меня обвиняют в страшных вещах, но я ни в чем не виноват и ничего не подпишу!” Через десять дней Костю вывели двое под руки. Он был весь в слезах, держали его на допросе восемь с половиной часов. Плача и смеясь, он успел сказать: “Не мог доказать своей невиновности — нервы не выдержали — подписал…”
Иосиф Виссарионович, учтите нашу старость (мне и моей жене перевалило за 70 лет), разрешите сыну переписку. Хотелось бы услышать прямое указание, что сын Костя жив и получить сведения — куда и как переслать ему весточку, что мы, старики, еще живы и делаем все от нас за висящее, все, что в наших силах, чтобы пролить истинный свет на его дело и вернуть его к жизни”.
“Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович” на письмо доктора технических наук, профессора Томского технологического, Свердловского и Московского горных, Московского геологоразведочного институтов Петра (Станислава) Константиновича Соболевского “нэ ответил”, прямого указания “нэ дал”, но старость учел: Соболевских “иэ тронули”. Да и как, и куда переслать весточку Константину, если его уже несколько лет, как расстреляли. И все, к кому обращался ученый, имя которого занесено в Большую советскую энциклопедию, просто-напросто врали ему. А Петр Константинович искал и искал.
“Уважаемый тов. Берман, — писал он заместителю наркома НКВД, — я позволил себе обратиться к Вам с личным письмом, памятуя о том внимании, с которым еще в Сибири (в Томске) вы всегда относились ко всем возбуждаемым мною вопросам. Напоминаю. что тогда в Томске я заведовал картографическим отделом по снабжению Реввоенсовета необходимыми картами.
Обстоятельства складываются таким образом, что я вновь вынужден обратиться по двум… вопросам. Один касается совершенно неожиданного ареста моего сына, а другой — систематического замалчивания… разработанных мною методов четкого учета добычи полезных ископаемых и рационализма эксплуатации этих полезных ископаемых.
Четыре года назад я был переведен тов. М. М. Кагановичем… с Урала в Москву для внедрения в горно-рудную промышленность новой разработанной мною методологии рационализации горнорудного процесса и организации соответствующей кафедры при Московском геологоразведочном институте…”
Письмо это датировано 18 июля 1937 года. Тов. Берман еще мог вмешаться в события и помочь отцу и сыну. Но он даже не принял старого знакомого. После этого П. К. Соболевский записал: “19 июля. Секретарь гр. Бермана гр. Сулин сказал по телефону моей дочери: зам. наркома находит правильным, что брат ваш сел и принимать вашего отца ему незачем…” Эту запись, как и другие, касающиеся поисков сына, отважный и решительный сибиряк приложил к письму Сталину.
А “тов. Берман” вскоре и официально стал “гр. Берманом”. вероятно, уже тогда и над ним был занесен топор.
Студенческая жизнь кипуча и многообразна, особенно, если тебе двадцать и ты полон честолюбивых планов.
Собирались после занятий. Ходили в кино и на выставки. И спорили, спорили. Перед авторитетами не благоговели. доставалось всем. В том числе и членам правительства. А когда словесные аргументы иссякали, в ход шли карикатуры. Они ведь были художниками, эти ниспровергатели авторитетов, студенты Московского полиграфического института. А еще они были чертовски талантливы, эти ребята.
— Читай, читай стихи, — просили они Юрия Феоктистова, уже имевшего публикации. И тот начинал:
Война прошумела
Костями и сталью.
Кострами бивачищ
В измятой степи…
Их арестовали перед новым 1932 годом. Юрия Феоктистова. Сергея Мазанова, Эроса Гликмана, Наталью Цветкову, Владимира Григорьева, Жана Мельдера, Александра Бортина, Константина Соболевского. Прямо в институте. Наверное, в воспитательных целях для других. Для следствия они не были талантами, а просто врагами народа, проводящими антисоветскую агитацию, изготавливающими стихи и карикатуры, подрывающие основы нашего государства.
По воле следствия они вдруг “вошли” в одну из ячеек мифического “Союза русских патриотов”, образовав “звено Решетникова”. И хотя все арестованные дружно отрицали свою причастность к какому-то Союзу, следователей это не смущало. Они быстренько начертили схему организации, назначили руководителей, “поставили цели и задачи”, а стихи подшили к делу. “Врагов” рассортировали по лагерям: кого в Ухтпечлаг, кого в Бамлаг и Темлаг, а Феоктистова и Соболевского под Москву, в Дмитлаг — строить канал. Первому дали 5 лет, второму — три года… Впрочем, Юрию “повезло”, его после жалобы о необоснованности ареста в июне 1934 года освободили, чтобы снова арестовать в 38-м.
Несмотря на хлопоты отца. освобождение Константина Соболевского затягивалось. Но страх и неопределенность первых дней проходили: сын работал в Центральной художественной мастерской, которой в то время руководил известный художник М. М. Черемных.
Из Дмитлага и в Дмитлаг шли полные надежд и забот письма.
12.04.34 г. “Пристроили художником-чертежником. Работаем с 9 до 16 и с 8 до 10 вечера. Перетрусил ужасно. мне ведь сказали, что я не в Дмитров, а в Весьегонск”.
20.04.34 г. “Окончательно устроился. Живу на комендантском участке, работаю в клубе художником. Сейчас занят подготовкой к 1 Мая”.
18.07.34 г. Жене Надежде из Истры: “Не могу выехать до приезда Черемныха. Он должен быть со дня на день. Теперь, если вдруг Черемных скажет, что мне нельзя ехать, тебе придется приехать в Истру. Сейчас пишу (рисую маслом) портрет одного ударника. С моей точки зрения, неплохо”.
7.09.34 г. Матери, родным: “Работы много и совершенно не замечаешь, как летит время. Жизнь моя течет, как и раньше. Готовлю выставку картин. Мной довольны и пожалуй, даже
больше этого. Я стараюсь: работаю изо всех сил. Вот закончим выставку к 1-ому, тогда я дам знать, чтобы приехали ко мне… Вчера приезжал на строительство писатель А. Толстой. Был у нас в мастерской, смотрел на наши работы.
Настроение у меня все время хорошее, разве что я немного начал к вечеру уставать, но это все ерунда.
Помимо живописи, иллюстрирую еще журнал; да, работы много и интересная”.
14.01.35 г. “Много работаю. В ближайшие дни еду почти в Ленинград сделать ряд фото и зарисовок. Дня на три. Когда понесу эти зарисовки, к т. Фирину, то и поговорю о нашей встрече.
Сейчас пишу картину “Слет ударников”, куда входит не одна сотня народу — страх. Кстати, выходит лучше многого, что я делал. Вообще, г…. конечно…”
Из писем жены К. Соболевского Надежды Васильевны “Левка мне сегодня говорил, что я напрасно живу так замкнуто и все время помню о тебе, что нужно хотя бы временно в кого-то влюбиться. Доказывать глупость его слов ему не стала, но ты, я думаю, меня в этом отношении знаешь лучше Левы и скорее поймешь.
Котька! А ведь как раз в это время примерно чуть-чуть позже числа 25 — 1/V мы с тобой встретились первый раз в 30 году. Я очень хорошо помню тот день, а почему: сама не знаю.
Мы с Ч…й стояли на горке около дверей техникума, а ты вышел в синей выгоревшей майке…
Она сказала тогда: вон Котька Соболевский, о котором я тебе рассказывала. Тогда я даже и не думала, что так крепко полюблю этого Котъку…
Милый, милый, любимый! Как хочется видеть тебя!
Котенька!
Сейчас могу и хочу во сне быть с тобой… Целую любимые глаза и нос. Твоя Надюха. Свердловск, 18.04.34.
“Невольно вспомнилось о тебе: что делаешь? Сейчас 2 ч. ночи, и мой обезьяныш, наверное, спит, а во сне Надюху видит. Вот чихнула — значит, правда”.
1.04.34 г. “Конофейка, пес рыжий. Сегодня от тебя открыточку получила! Заподпрыгивала сразу, даже все наши за меня порадовались…”
Из письма сестры К. Соболевского Ольги Хлодовской В. М. Молотову: “Многоуважаемый Вячеслав Михайлович! Много и тревожно думала прежде, чем решилась все же написать Вам. Страшно беспокоить Вас своим письмом личным, страшно отнимать хоть немного времени у Вас, так занятого большим и важным делом — все это невольно останавливает руку — да и дальним вы кажетесь, и просить Вас внимания, вашей помощи начинает представляться невероятно дерзким.
И все ж пишу.
Этой весной я позировала художнику П. П. Ефанову, и в минуту отдыха мы подолгу просиживали перед Вашим портретом. Я привыкла к Вашему лицу, такому живому, мягкому, понимающему, чуть улыбающемуся, и мне не было страшно Вас, и родилась уверенность, что надо, что можно Вам написать. С этой решимостью родилась и надежда, что Вы сможете помочь мне.
Я артистка. Работаю в оперном театре им. К. С. Станиславского. Работаю ли? Нет. В том-то и дело, что нет. Не могу…
Хорошо как-то сказала Е. А. Степанова, бывшая на моем спектакле: “Ольга Станиславовна, вы не радуетесь своему пению, а ведь у вас голубой голос, что вы с собой сделали?!”
У меня нет семьи — своей семьи — я не замужем. Нет у меня и просто близкого мне друга, и так сложилось, что вся моя привязанность сосредоточилась на моем младшем брате-умнике. несомненно, одаренном художнике.
Мы с ним были большими друзьями. Несмотря на порядочную разницу лет, он стал для меня тем родным и близким, что так нужно каждому человеку в жизни… Он был тем интимным стимулом в моей работе, который заставлял и помогал мне идти вперед.
…Сейчас у меня нет брата, и мне невероятно трудно жить и работать. Иногда я заставляю себя. Иногда сама жизнь, прекрасная наша жизнь, пробуждает меня, и я с рвением голодного начинаю работать, успеваю что-то сделать. Но надолго ли?
Можно ли так жить вспышками? Нет. А ведь хочется, ужасно хочется жить. Иногда эта жажда жизни, работы делается просто нестерпимой, но внутри что-то надорвано. Это напоминание, что случилось в моей жизни, неуклонно возвращает меня в прежнее мое состояние. Я решила оставить театр… Однако мне не удается даже мыслей своих приучить к этому, не то, что решиться на этот шаг…
…Я все пишу о себе и еще ничего не сказала о брате, но это получилось невольно. Если б я могла думать или хотя бы поверить в виновность моего брата, мне было бы легче — я знала бы — так надо, но я глубоко убеждена, что его арест — результат самого беззастенчивого оговора, с одной стороны, и его исключительной болезненной скромности, я бы сказала, робости, неумения что-либо отстоять, с другой.
…Умоляю ознакомиться с делом, разыскать моего брата, вернуть его к жизни. Этот человек не способен ни на какой предательский проступок против нашей власти. Какое-то трагическое стечение обстоятельств.
…Вот уже второй год, как я ничего не знаю о брате. Ни где он, ни в чем обвиняется, на сколько осужден.
…Полная неизвестность лишает меня послед них сил.
Но куда не обращалась — один ответ: такого не арестовывали. За нами не числится. Как это понять? Как быть? Я спрашиваю о человеке, который и не существовал никогда…”
Профессор Соболевский умер ранней весной 1949 года, так и не узнав ничего о сыне. Власти посчитали, что ему не положено ничего знать о его судьбе. Сестра О. С. Хлодовская-Соболевская смогла это сделать только на склоне лет. Сын Константина Ивар в конце прошлого года смог прочитать оба уголовных дела отца.
О том, что, помимо Отца, живущего с ним, у него был еще один. Ивар узнал после смерти Сталина…
— Мы жили в Свердловске, — говорит он. — В 37-м маме посоветовали немедленно и подальше уехать из Дмитрова.
…У них дома висела картина. Темные краски, сочетание теней и тонов, растворяющихся в сумерках, и яркие далекие огоньки привлекали внимание, заставляли подолгу смотреть на созданный умелой рукой неожиданный эффект. И хотя картина притягивала к себе, имя художника казалось навсегда утерянным. Но Ивар все же однажды узнал его. Автором был Константин Соболевский, его отец.
Еще раньше он обратил внимание, что отчество его отца, который жил с ним, разговаривал, ходил на работу,
почему-то не совпадало с именем деда. А теперь вот и новое открытие, заставившее растеряться, которое и по сей день волнует и требует дальнейших решений.
Завершив школу, Ивар Арсеев приехал в Москву, закончил консерваторию по двум специальностям (дед, прежде чем стать ученым, занимался у Римского-Корсакова), вместе с Д. Кабалевским готовил знаменитую программу по музыке для общеобразовательных школ, а трудноразрешимых вопросов с годами не убавилось.
Есть и у меня вопрос, на который, увы, нет ответа. Сестра Константина Соболевского. входившая в состав первой студии К. Станиславского, стала известной певицей; брат Петр много снимался у Г. Козинцева и Л. Трауберга, С. Герасимова и А. Зархи, стал заслуженным артистом России, сын — композитор, пишущий для детей, а кем бы стал сам Константин, талантливейший 25-летний художник, оставшийся студентом-первокурсником?
Ивар Александрович поставил на стол картину. Ночь. Мост. Канал. И желтые огоньки движущейся вереницы грузовиков. Автор легко узнаваем. К. Соболевский.
Н. Федоров.
Ещё о Константине Соболевском: Политические заключенные на строительстве канала «Москва – Волга» (К.С. Соболевский)
Сканы статьи:
