Материал составлен на основе статьи “Письма Ксении Александровны Евневич (Прокопьевой)”, опубликованной на сайте “УрбанПушкино”.
Случилась вся эта страшная беда в Москве в 1933 г. в январе месяце. Утром отец [Евневич Александр Афанасьевич (1881-1937)] шёл на работу в Новлубинститут, где он работал научным сотрудником по опытному с.х. делу. Он исчез не доехав до работы. Искали его в моргах и больницах, но никаких следов.
И только меня исключили из Высшего Архитектурно-строительного института на Рождественке, где я училась на последнем курсе и приступила к диплому, исключили как дочь врага народа. Мы узнали, что отец арестован и находится на Лубянке.
В ту пору я не только училась, но и работала в должности архитектора в Научно-исследовательском институте индустриализации жилищного строительства по опытному крупно-блочному строительству на Театральной площади (потом, как я узнала, это учреждение влилось в Академию Архитектуры).
Я жила на Ленинградском шоссе, где мне дали комнатку в маленьком, опытном, землебитном домике. Родители мои жили в Измайлове, где нанимали комнату. Ночью 18 марта 1933 года на легковой машине ко мне приехал сотрудник ГПУ, сделал у меня обыск, ничего предосудительного не обнаружил, (что я подписала в составленном им протоколе) и увёз меня на Лубянку.
Сказал на 3 дня, спросят об отце и отпустят, но я пробыла там более 6 месяцев. Об отце ничего не спросили. Уже там в Лубянской тюрьме я тяжело заболела бронхиальной астмой и какими-то припадками с потерей сознания. После того как я объявила голодовку, через 8 дней меня перевели в бутырки и принесли мне приговор ст. 58 п.11 и направили в город Дмитров на строительство канала Москва-Волга, в исправительно-трудовой лагерь на 3 года. Никакого суда, и никакой тройки не было, а без конца по несколько раз за ночь меня вызывали на допросы, очные ставки, требовали подписывать какие-то составленные ими доносы на моих знакомых, признания будто бы моего участия в какой-то несуществующей организации, а потом будто бы я не участвовала, но знала. Я ничего не подписывала, тогда меня расcтреливали, но оставляли живой. Как-то ночью вызвали на допрос, сказали, что арестовали друга моей юности, студента Военной Академии Павла Надервель. Я сказала:
— Напрасно, он ни в чём не виноват.
— А Вы можете за него поручиться?
— Да, могу.
— Подпишите, что Вы за него ручаетесь и если он признает свою вину, вы будете отвечать перед законом.
Я подписала это единственное моё показание. А через месяц он, Павел, бледный как полотно повторял за следователем как попугай каждое слово, и признавал поступки, которых никогда не совершал. Что же с ним сделали? Чем запугали? Как спровоцировали? Я бы могла рассказать очень много о моей трагической жизни, но для этого нужна встреча с писателем, а у меня нет сил, болезнь мешает писать.
Последний раз в жизни я видела его [отца] только одну последнюю минуту в тюрьме на Лубянке. Поместили меня в очень маленькую камеру — одиночку. Окон там не было, вентиляции тоже. Яркий свет электрической лампочки день и ночь, параша. И вот началось у меня удушье, стала я стучать, просила открыть окошечко, через которое конвоиры передавали пищу. Конвоиры сжалились — открыли и вдруг слышу много шагов по коридору и знакомый голос говорит: — «Чай уже разносили?» Вижу как открывают двери в одиночке напротив той в которой я, вижу отца, худого, заросшего бородой. Собрала все силы, чтобы не вскрикнуть, не обнаружить себя, ведь это могло его убить. Окошечко захлопнули. Значит он, несчастный задыхается в этой одиночке уже 3 месяца! И больше никогда я отца не видала.
В 1935 году в г. Дмитрове, на строительстве Москва-Волга, встретила я Прокопьева Захара Андреевича (1906-1952) и по большой любви вышла за него замуж. Он уже закончил срок и работал по вольному найму плановиком-экономистом. Нас сблизило пережитое горе.
С 1935 по 1952 год прожили мы нашу коротенькую совместную жизнь в тяжёлых условиях, на строительствах Москва-Волга, Волго-строй, Тагил-строй, Горьков ГЭСстрой. В системе МВД и электростанций. Жили мы в вагончиках, в общежитиях, в коммунальных квартирах, в одной комнате втроём с моей мамой.
В 1939 году родился сын и жили мы вчетвером. Не имея никакого имущества жили мы в большой нужде и лишениях, работая по 18-20 часов в сутки с огромным энтузиазмом, не жалея себя. Пережили много горя — войны, голодовки, болезни.
Хочу сказать, что какой бы срок не пришлось испытать большой или маленький, а освободившись человек остаётся за бортом, он угнетен, он обижен, здоровье подорвано, человек морально убит и все от него шарахались.
