Г.Кун Автопортрет. 1935 год
Газета “Дмитровский вестник” 6 (№132), 11 (№134), 13 (№135), 16 (№136) и 17 (№137) ноября 1993 года.
Вошло одноименной главой в книгу “Была ли тачка у министра?..” (1997)
Она с трудом узнала, что муж ее еще в Дмитрове, но свидания не разрешили. “С оказией” он прислал ей записку, в которой просил уничтожить все свои рисунки, кисти и краски, т. к. это ему никогда больше не пригодится.
А вскоре “черный ворон” приехал и за ней.
— Где ваш муж? — спросили ее в третьем отделе.
— Наверное, расстрелян, — ответила она.
Она не ошиблась: его уничтожили за два дня до ее ареста. Уходя из дома, он не знал, что жить ей осталось чуть больше двух месяцев. Он был художник, она — балерина. Он был еще и главным художником строящегося канала Москва-Волга.
Снова вместе они оказались спустя двадцать лет в списке посмертно реабилитированных — Глеб и Нина Кун. По-прежнему молодые: ему двадцать семь, она постарше.
…Ежедневно красное солнце повисает над безжизненной первозданной природой. Огромные ели, усыпанные снегом, безмолвным строем замерли в карауле. Где-то рядом под белым покровом прячутся болота и озерки, и бежит своенравная речушка.
Снег искрится, переливается на солнце, и хотя люди рядом, они равнодушны к здешним красотам. Все больше ярится солнце, крепчает и все дальше лезет под хлипкую одежонку мороз, и с каждым ударом кирки, с каждым порывом ветра тают и тают силы копошащихся доходяг. Хочется спасения, а его нет, и поэтому уже ничего не хочется. Кроме смерти.
Лес, топь, камень, конвой. Снег, стужа, ветер, мгла. От мороза задубели руки, от непосильной ноши не разгибается спина. Трещит на морозе дерево, взрыв рвет породу, душа рвется из почти бессильного тела, а сердце продолжает стучать.
Сколько их тут, согнанных со всех сторон большущей страны? Ученых, князей, ещенедавно всемогущих чиновников и просто крестьян? И полное равенство. Кубов земли, кубов леса. Только вот пайка хлеба не равна и слишком мала.
В северной глухомани строится Беломоро-Балтийский водный путь.
1933 год начался приездом нового начальника лагеря. Поговаривали, что однажды он, якобы, перешел границу, добрался до Москвы, к самому Ягоде и вышел от наркома с ромбами в петлицах. Так ли это было, а может, нет? Скорей всего, это байка из тех “романов”, что “тискают” по вечерам на нарах. Хотя доля правды в ней не исключалась.
Новый начальник не скрывал своих симпатий к рецидивистам. Тридцатипятники, вероятно, испытывая ответные чувства, за глаза стали величать его “батей”. Не чурался он и 58-й статьи, приближал к себе одаренных людей, самолично решая все их проблемы. Но для остальных стал несгибаемым борцом с врагом и преступностью, насмешливым, жестоким и всесильным.
“Могу досрочно освободить, а могу отправить в зачуханный угол”, — грозил он. И отправлял. Урка Соболев, танцор из агитбригады, пожаловался ему на милиционера, старший, майор госбезопасности в назидание разоружил местную милицию. Увидев блистательную повенчанскую агитбригаду профессионального режиссера Игоря Терентьева. отбывавшего срок по 58-й, он тут же объявил ее центральной. А когда тридцатипятники поведали ему о явном драматическом казусе: театр ставит классику и ничего о быте рецидивистов — под конвоем отправили артистов на чистку, которую провели сами тридцатипятники, объединенные начальником лагеря в особую комиссию, сильно смахивающую на коллегию ОГПУ. В итоге половина из 60 профессиональных актеров была отправлена на общие работы. А еще старший майор часто подчеркивал: надо создать такие условия, чтобы зек понял — воля хуже лагеря.
Народ любит своих героев и боготворит вождей. Таким стал для зоны Семен Фирин. И герой, и вождь.
— Фирин — это горный орел, — любил повторять зек из Тбилиси Сазонисий Чачибая…
Агитбригада слагала песни, лагерные мастера слова не скупились на него.
Фирин любил искусство, но и себя в нем. Это было и важно, и нужно, ибо борьба за выживание шла не только на воле, но и в системе ГУЛАГа.
— Как зовут? — прозвучало подобно выстрелу.
Заключенный вздрогнул и торопливо вскочил с бревна. Перед ним — человек с четырьмя ромбами в петлицах. Рядом чекисты рангом пониже.
Это может кончиться печально. Зек по политической рисует на лесоповале. В той же 58-й статье при желании всегда найдется подходящий пункт.
— Как зовут? — переспрашивает начальник.
— Заключенный Кун, статья…
— Я говорю, как зовут, а не лагерную атрибутику со статьями.
— Глеб Кун.
— Откуда?
— Из Ленинграда.
— Учился?
— Школа при Академии художеств.
— Получается, почти академик… Какие таланты у вас запрятаны, — с иронией обращается он к сопровождению. — А может, тут еще один Максим Горький с тачкой бегает? А у тебя недурно получается. Портреты пробовал? Вот что мы сделаем: сегодня заканчивай свои фестметры, а с завтрашнего дня — переходи художником в наш театр.
— Слушаюсь, товарищ старший майор государственной безопасности, — успевает первым начальник работ.
Раздвигается занавес каналоармейского театра и словно уносит с собой вчерашние тяготы, существование между жизнью и смертью.
Когда оно началось? На лесоповале? После ареста? А может быть, раньше?
Где-то тут же на Беломоре и товарищ его по несчастью Юрий Николаевский. Разница в небольшом: Куну дали три года, Николаевскому — пять лет, Глеба отправили на общие работы, Юрия — техником, у первого расстреляли дядю и тетю, у второго — отца. Но все проходили по одному делу “о монархической контрреволюционной организации”. А была ли она вообще?
Прежним обитателям особняков, посетителям избранных салонов и не верилось, что новая власть надолго, что не будет больше многолюдных вечеров, различных увеселений, уважения к людям, останутся лишь воспоминания и родственники за границей. И хотя надежды еще не исчезли, тоска все больше и чаще посещала их.
Кира Николаевна Федорицкая (Кун) встретилась с графиней Екатериной Константиновной Зарнекау в церкви. Перекинулись фразами о прошлом, повздыхали о нынешнем.
— А знаете что, — предложила Зарнекау, — переезжайте ко мне жить. И непременно с племянником. Места хватит всем.
Так и сделали.
Вечерами, а то и днем, пестрое и непостоянное общество собиралось у графини Зарнекау. Сорокапятилетняя вдова Юм-Денглас, гитарист-аккомпаниатор из цыган Грачев, бывший издатель журнала “Старые годы”, член императорской Академии художеств Вейнер с племянником, певица-цыганка Шишкина, корреспондент-переводчица Плен, магистр богословия Чельцов, отец и сын Николаевские, химик Л. Н. Кун, выпускник Брюссельского университета, до революции участвовавший в разработке технологии производства отечественных рентгеновских трубок и стекловаты, а после нее служащий ночным сторожем у ворот и лаборантом.
Собирались — сплетничали, проклинали советскую власть, пели “Боже, царя храни”, мечтали о возврате самодержавия или своем отъезде за границу.
— Если император, то непременно великий князь Николай Николаевич, — провозглашала хозяйка.
Гости знали, что она — дочь принца Ольденбургского, имеет родственные связи с царской фамилией, боготворит Николая Николаевича.
В маленькой комнатке, куда собирались избранные, во время спиритических сеансов вызывался дух его. Все, что происходило здесь, тщательно записывалось хозяйкой.
А когда это кончалось, Зарнекау говорила Грачеву:
— А сейчас, Алеша, сыграй чтобы за душу взяло. Как в хоре у Ильинского.
— А помнишь, — говорила она ему, — как ты играл у нас в поместье?
— Разве забудешь, матушка, и то, как вы навещали меня в больнице, как после вечеринок жаловали мне пять рублей.
— Я бы и сейчас рада отблагодарить тебя, да не обессудь, все отобрали большевики.
Впервые появившегося здесь новичка словоохотливые кумушки начинали посвящать в различные “тайны” местного двора. Что графиня одно время переписывалась с Николаем Николаевичем, герцогом Лейхтенбергским и даже отправляла депешу нефтепромышленнику Нобелю, но ответа не получила. Что дочь Юм-Денглас Александра живет в Париже. Что Беренгоф когда-то, будучи юнкером, ухаживал за цыганкой Ниной, что мать Сахаровой-Данзас второй раз вышла замуж за министра Сухомлинова, а ее родственник Набоков — лидер кадетской партии, что Бертенсен — одно время служил извозчиком, а Зарнекау купила ему лошадь. А юноша с печальным взглядом ужасно талантливый художник Глеб, у него отец эмигрировал в Любляну.
— Господа, — прерывала эту болтовню хозяйка, — давайте послушаем Елизавету Георгиевну Фелейзен. — Она почитает главы из своего романа “Атис”.
Это было вечерами, а днем хозяйка закладывала и перезакладывала вещи, продавала их на толкучке, влезала в новые долги.
Но однажды графиня все их вернула, а затем и сама стала помогать окружению деньгами: Беренгофу дала 200 рублей, остальным: кому столько же, кому больше и даже — на изготовление зубных протезов, не забыла и Грачева. Но больше всех вручила старому знакомому Вейсбергу, внесла деньги на нужды церкви Михаила Архангела, справила костюм Глебу Куну и оплатила его уроки в частной школе.
И снова зашептались кумушки. Их недоумение вскоре исчезло: дочь Зарнекау получила деньги через консульство от живущего в Германии отца. А вскоре обе хозяйки квартиры собрались за границу.
— Я хочу поговорить с тобой, Глеб, — подсаживается Леонид Николаевич. — Чувствуешь ли ты всю пагубность этого общества. Это агония дворянства, карикатура на аристократические салоны, которую создает стареющая сумасбродка. Что общего у тебя с ними? Кроме того, что ты здесь живешь? У них ничего не осталось, а ты — талант.
— А что ж вы, дядя, сюда ходите?
— Мы — заложники новой власти, что у нас осталось? А ты молод, тебя, быть может, ждет блестящее будущее. В общем так, я написал твоему отцу, чтобы он принял тебя. Он, хотя и стеснен в средствах, но не против.
— Мне за границей делать нечего! Я учусь, мои работы хвалят. А там кем я стану? Отец здесь в министерстве работал, а там?
Но Глеб мечется. Он встречается с приехавшей на гастроли артисткой Липковской, которая за границей хорошо знает отца, по рекомендации дяди пишет в Париж, но ответа не получает.
— Ну что, дружочек, я уезжаю. Деньги раздашь по списку. — Зарнекау передает Глебу листок, — там я похлопочу за тебя и обязательно расскажу, что творится в России. Ну, не грусти, а проводи с Алешей нас на вокзал. Да не поминайте лихом!
Закрывается занавес, но действие продолжается. 14 августа 1930 года ОГПУ арестовывает Глеба Куна. Салон Зарнекау снова в сборе, только не у нее в квартире на 12-й Красноармейской, а в тюрьме.
Чекисты трудятся старательно и изобретательно. Пели царский гимн — значит, собирались восстанавливать монархию. Получали из-за границы письма и деньги — связь с подпольным антисоветским центром. Зарнекау выдавали деньги — это на свержение существующего строя. А в совокупности — 58-11 — террористическая организация с паролями, явками, схемами связи, филиалами в регионах России.
И хотя в деле нет ни намека на план восстания, а средства расходуются не на покупку оружия или подкуп влиятельных лиц, а на зубы, костюмы, церковь — все равно чекисты стоят на своем. И невдомек им в профессиональном усердии, что дело-то это о них. Получается, что они, питомцы ставшего вскоре известным после убийства Кирова, Медведя, “притупив свою политическую бдительность, не разглядели открыто орудовавшего классового врага, тем самым встав на путь пособничества мировому империализму”. В течение нескольких лет раздавались гимны монархии, а они их не слышали. Главная террористка с дочерью преспокойно отбывала за границу, а они и не знали. А может быть, посему и стараются?
По этому делу было расстреляно восемь человек, еще двое умерли в ходе следствия, еще двое, в том числе и Юрий Николаевский, получили высшую меру социальной защиты позже, после отбытия сроков.
А главного вершителя их судеб оперуполномоченного первой секции Г. Карпова в 1955 году всего-навсего уволили из органов, а спустя год ЦК КПСС объявил ему выговор. Да и то за перегибы 38-39 годов, а раньше с законностью все было в порядке. А само же дело N2709-30 в 1988 году прекращено за отсутствием события преступления.
За стенами канальского клуба бесчинствует вьюга, а здесь, на сцене — танцует балерина Нина Витковская. И хотя это не разухабистая пляска агитбригады, точные и изящные движения артистки не оставляют в зале равнодушных. Просто не верится, что среди стужи и изнуряющего рабского труда такое возможно, а эта хрупкая женщина вместе со всеми ворочала тачки.
С восторгом смотрит из-за кулис молодой художник. Нина нравится ему.
Поговаривают, что она была женой офицера царской армии, погибшего здесь на Беломоре. За связь с ним и получила 58-ю статью.
Зал восторженно ревет: это на сцену выходит агитбригада.
“Даем, Семен, тебе мы клятву!” — и залихватски посвистывает Александр Бандер, ноги выстукивают чечетку.
В свободную от работ, подъемов и разводов минуту в комнату Куна заглядывают товарищи по несчастью: литератор Федор Шаргородский, начинающий художник Степан Дудник (ныне профессор, народный художник России). С интересом смотрят они, как тонкая рука рождает портрет каналоармейца-ударника.
— А хочешь, — говорит Глеб Степану, — я нарисую твой портрет.
Скорость удивительная, сходство тоже.
— Держи на память. И сам учись, у тебя многое получится.
Черно-белый Дудник переходит в руки реального Дудника.
Это до концерта, а после него Глеб провожает Нину в зону.
— Расскажи мне о себе. — просит она.
Но что тут расскажешь?! Что предок когда-то нашел в России вторую родину, а дед лишился наследства, женившись без отцовского благословения, но всем семерым детям сумел дать хорошее образование. А отец, Сергей, Николаевич, юрист, уехал за границу, что мать — Татьяна Митрофановна — художница, брала частные уроки у известного графика С. В. Чехонина, расписывала на фабрике фарфор, что поступок мужа подкосил ее, и она скоропостижно скончалась, а детей поделили родственники (Глеб остался в Ленинграде с тетей Кирой Николаевной, а младшую Марию взял к себе в Москву дядя Владимир Николаевич), что работал чертежником, учился в 34-й школе, и у того же Чехонина.
Все это горько и почти безнадежно. Но будут ли свобода и счастье?
Где-то взрывчатка рвет мерзлую землю и гранит, иссекая все попавшиеся на пути, и снуют, надрываясь от тяжести, тачки.
В час, когда огни потушат
Там, где сытые поели,
Ты послушай, ты послушай
Голоса ночной метели.
Посмотри, рукой страдальцев
Ветер шарит в каждой яме
И бесчетных белых пальцев
Гнет концы под колеями.
Это строки русского поэта Сергея Городецкого, дяди художника Глеба Куна.
Завершилась одна стройка века, начиналась новая. Сотни тысяч людей пришли в движение. Пассажирские поезда, арестантские эшелоны везли в Дмитров, Химки. Весьегонск, Истру, Хлебниково рабочих, специалистов, “социально-вредных элементов”, “врагов народа” и просто искателей счастья. Люди ехали от голода за лучшей жизнью, далекой и близкой свободой, по приказам руководства и доброй воле, для продолжения творчества.
Прибыли на строительство канала Москва-Волга Глеб Кун и его жена Нина. Поселились в городке ИТР, в доме восемь на улице Чекистской Дмитрова. Здесь же расположился приехавший из столицы начальник центральной художественной мастерской МВС Михаил Черемных.
Рядом, в монастыре — мастерская, недалеко в парке — дача Семена Фирина.
Начальник Дмитлага, добившись перевода из Севлага талантливого журналиста Романа Тихомирова и собрав вместе других его коллег, начал выпускать литературно-художественный журнал “На штурм трассы”, где назначил себя ответственным редактором, а Глеба Куна ввел в редколлегию.
Знакомый беломорстроевский клуб, срочно переехавший на МВС. Знакомые знамена на стенах. Знакомые люди в зале: режиссер Игорь Терентьев, поэтесса Лада Могилянская, скульптор Галина Левицкая, бывший министр Временного правительства и генерал- губернатор Финляндии Николай Некрасов.
За окном — день с тучами и дождем, а в зале — аплодисменты. Перед ударниками последнего слета ББК свое окающее слово произносит Максим Горький.
— Вот, Алексей Максимович, художник, о котором я говорил, — знакомит Горького с Глебом Куном Фирин.
— Талантливо, очень талантливо, — глядя на рисунки, заканчивает знакомство писатель. — Но вам обязательно надо учиться. После завершения стройки я окажу содействие в поступлении в Академию художеств, однако для начала надо поучаствовать в выставках, поработать в популярных журналах. Есть “Наши достижения”, куда, считайте, вы уже приняты, очень популярен “Огонек” Кольцова. Я думаю, Семен Григорьевич сумеет договориться с ним.
— Считайте, и туда он принят, — в тон писателю говорит начальник Дмитлага. — А мы еще его книгу в нашей “Библиотеке “Перековки” издадим.
Этим словам можно радоваться. Наконец-то, после стольких лет неудач и невзгод — счастливая возможность для серьезного творчества. Наконец-то приходит признание.
Оно еще не наступило, но оно близко. Только надо работать.
Кун неутомим. Он рисует в мастерской, дома, в пути. Его героями стали люди стройки.
— Пусть твои молодцы смотрят в оба, пушинки с него сдувают, — говорит Фирин начальнику III отдела комиссару госбезопасности Пузицкому. — Это слава канала, это наша с тобой слава, и ты за нее головой отвечаешь.
Эту пару видели часто: начальник Дмитлага и командир отряда охраны Борис Кравцов. Утверждали, что они вместе с гражданской. Впрочем, Фирин после войны был на разведработе за границей и вернулся в Москву в 1930 году после провала.
— Глеб, — зашел как-то в мастерскую Кравцов, — Семен Григорьевич ждет тебя вечером на даче.
Будучи конкурентами в борьбе за власть на МВС, за личный успех, они тем не менее сошлись в одном: и начальник строительства Лазарь Коган, и начальник Дмитлага Семен Фирин своими резиденциями избрали дмитровские парки. У вокзала поднялся особняк первого, в Таборах — второго. Хорошо оберегаемые, с набором прислуги.
Охрана пропустила беспрепятственно: чувствовалось, что худенького паренька с тонкими чертами лица здесь знают.
— А, Глеб, проходи, — повернулся Фирин. — Все- таки мастерская лучше лесоповала. А некоторые наоборот стремятся на общие работы. Вон на Икше парторг заявил, что знает производство лучше меня. Пусть теперь месячишко с тачкой побегает и подумает, кто все-таки лучше знает. Ну, это мелочь. А есть щуки позубастей. Так и ждут, когда оступишься. Улыбаются тебе, лебезят, а сами зубы так и точат. Вон в Волжском районе настрочили на меня донос. Ублажаю 58-ю статью, даже на курорт посылаю, опошляю значок “Ударник МВС” и звание стахановца — раздаю их зекам. А если они достойны?! Защищаю “вредителя” — начальника района Быховского. А если он крупный специалист?! А что вода прорвалась, так стройка без этого не бывает.
Но они не учли одного: пока Фирина ценят, его не укусишь. Да и система у нас такая, что донос на тебя к тебе и попадет.
Ты не подумай, Глеб, что я тебя позвал послушать жалобы. Просто тебе все это знать пригодится, да и разговор наш только начинается.
— Ты почему в комсомол не вступаешь? — неожиданно делает выпад Фирин.
— Да я хотел… еще в Ленинграде думал… Только примут ли?
— Примут! Я завтра же с Мичко поговорю и рекомендацию дам. Пусть попробуют возразить. А ты заметил, что люди у нас делятся на людей Ягоды и Кагановича? У нас даже протоколы партсобраний отправляются так: первый экземпляр — Лазарю, второй — Генриху. Вот за границей все было ясно: кто враг, а здесь изловчись, раскуси.
— А ты знаешь, — снова меняет тему разговора хозяин. — Терентьев возвращается. Снимал-снимал фильм, а его закрыли, семьсот тысяч угрохали. А как хорошо начиналось. Сценарий я ему нашел, мы его переделали, потом автора вызвали, он не возражал…
А вот хозяин твой, Черемных, уезжает. И я пригласил тебя, чтобы предложить должность начальника Центральной художественной мастерской. Звучит, а?! И все художники МВС в твоем подчинении! А мастерская — весь канал? Думаю, не стоит отказываться, лучше поразмысли, что теперь и тебя станут считать чьим-то человеком, а каждый твой успех или материал не у всех станет, мягко говоря, вызывать восторг.
Утро. За деревьями, как и на Беломоре, встает красное солнце. А во двор Борисоглебского монастыря, где расположилось управление МВС, один за другой вползают лакированные, как жуки, черные легковушки. Фирин. Коган. Пузицкий. А рядом под церковными сводами — центральная художественная мастерская.
— Живете, как у Христа за пазухой, — любит повторять заглядывающий сюда начальник Дмитлага.
— У Фирина, а не у Христа, — поправляют художники, когда он уходит.
Из журнала “На штурм трассы”.
“Открывается маленькая дверца, и на возвышении амвона появляется высокий, чуть сутулый человек и негромко говорит:
— Соболевский! Жарков!
В дальнем углу зала двадцатилетний блондин поспешно вытирает кисть. От чертежной доски поднимается козырек сдвинутой на затылок клетчатой кепки.
— Есть Жарков, Глеб Сергеевич!
Они идут рядом, друзья-товарищи — сын знаменитого профессора и бывший вор, молодые художники ЦХМ.
— Нам нужно поговорить, — предлагает Кун. Константин Соболевский и Василий Жарков молчат.
Их старший товарищ и руководитель, художник Дмитлага, белморстроевец, соловчанин, значкист двух каналов и тонкий трафик Глеб Кун, раскрывают тщательно разлинованную путевую тетрадь.
— Ваши районы?
— Центральный, — говорит Соболевский.
— Хлебниково, — откликается Жарков.
— Побывайте на участках, проверьте, как идет подготовка к вселагерной выставке.
Все художники становятся полукругом подле мольберта: Глеб Кун, Сергей Щелоков, тридцатипятники Василий Жарков и Сергей Гусев, Константин Соболевский, Андрей Никулин, маленький взлохмаченный башкир Усманов, рядом с подтянутой татаркой Зейнаб Яушевой коренной москвич “дядя Саша” Марышев, бок о бок со смуглым тифлисцем Мамедом-Али, молчаливый тридцатипятник Грабовенко и, как вьюн, подвижный оформитель Ильясов.
Двенадцать — ЦХМ Дмитлага, художники Мосволгостроя. “Двенадцать апостолов” — как их шутя называют каналоармейцы.
Их двенадцать. Скоро выставка. Картины развешаны вдоль длинной стены церковного зала. На столах — рисунки, макеты, листы графики, скульптурные группы.
Двенадцать. Они идут вдоль увешанной полотнами стены. Останавливаются, жарко спорят. И на их лицах, таких различных чертами и столь схожих в охватившем их творческом воодушевлении, мгновенно сменяясь, скользят тени разнообразнейших переживаний.
А Глеб Кун и дома много работает. Его комната давно превратилась в мастерскую.
Однажды зимой здесь появилась его сестра Мария.
Их разлучила беда. Позже она долго и тщетно искала его. И, наконец, нашла! И теперь вот приехала в гости.
Была зима. Шел снег. Белые кораблики проплывали в лучах фонарей и, медленно кружась, опускались на землю. Хрустела под ногами накатанная дорога, и сверкал “хрусталь” разноцветным холодным блеском. Где-то в клубе играл оркестр. Было так хорошо, что просто не верилось.
А потом они сидели в его комнате-мастерской и в который раз рассматривали каким-то образом сохраненные им семейные фотографии. Еще той, дореволюционной, поры. Говорили, вспоминали, надеялись.
Мария старалась помочь Глебу в работе: растушевывала рисунки. И с каждой новой линией, мазком на ватмане таяли минуты их встречи.
Поезд увозил ее мимо огромного котлована, в котором копошились тысячи людей. За окнами вагона сверкал тот же снег, рядом бежала накатанная дорога, на краю котлована играл оркестр, но хорошо на душе не было. И просто не верилось, что совсем недавно они были вместе, и была совсем не похожая на эту жизнь.
Летом 37-го она получила короткую записку от Нины Сергеевны, что Глеб арестован.
И Мария Сергеевна снова начала искать брата, хлопотать. Но перед ней была непробиваемая и холодная стена. Наконец она написала новому наркому Берии. Вскоре пришла открытка, которая приглашала посетить некий особняк, но мудрая бабушка не показала ее внучке.
А она искала и продолжала верить. Даже, выходя замуж, фамилию свою не стала менять, чтобы легче найти.
В 1962 году ей вручили справку о реабилитации брата и свидетельство о его смерти. 20 августа 1941 года.
Так расстреляли или умер? А может быть, жив?
Нет, ни тогда, в 37-м, ни тогда, в 62-м, не щадили никого! Только в первом случае убивали выстрелом в затылок, а во втором — враньем в сердце. В документе — инструкции для служебного пользования, все сказано цинично и предельно точно. “Приговор приведен в исполнение 17 июня 1937 года. Учитывая, что гр. Кун М. С. не имеет сведений о судьбе брата… полагал бы объявить устно гр. Кун М. С. о том, что Кун Глеб Сергеевич, будучи осужден в 1937 году на 10 лет лишения свободы, отбывал наказание в ИТЛ МВД, где умер 20 августа 1941 года от туберкулеза легких. Его смерть зарегистрирована в бюро ЗАГС исполкома Дмитровского райсовета…”
“Убедительно прошу произвести розыск и рассмотреть дело моего брата, — писала она. — Очень прошу сообщить, где он. Я верю, что он жив и очень жду от Вас сообщения…”
Она искренне верила, а в ответ получила ложь.
Майским днем 37-го бушевала праздничная пристань. Первая флотилия на канале. Митинг гостей, строителей, горожан. Даже демонстрация в честь Международного дня солидарности трудящихся в этот раз сменила традиционный маршрут.
Но тень врага народа Ягоды уже витала над торжеством: арестован Фирин, арестован Пузицкий, арестован Кравцов… Кто следующий?
А они и не подозревали еще. Глеб Кун собрал товарищей. На машине доехали до Икши, а затем пересели на один из кораблей флотилии, идущей в столицу.
Они радовались. Завершается стройка. Скоро новая жизнь.
Медленно плывут навстречу берега. На них — люди, флаги, праздничные гирлянды, портреты вождей, нового наркома внутренних дел Ежова, ударников МВС. Многие из них выполнил Глеб Кун. Главный художник канала. Молодой человек, большого, но невостребованного таланта и трагической судьбы.
Н. ФЕДОРОВ.
1990 — 1993 г.
Редакция благодарит за помощь в подготовке материала главу администрации района В. В. Гаврилова, начальника ГУВД АМО генерал-лейтенанта К. М. Белина, журналиста из Дубны Е. Молчанова, Д. Г. Юрасова, М. С. Кун, управление МБР по г. Москве и Московской области, Ленинградской области.