Завещание сыну: беседа с Г. Г. Денисовым // Сазанович В. П. Боль людская : Книга памяти пушкинцев, репрессированных в 30–40-е и начале 50-х годов. – М., 1994. – С. 44–53.
Тексты стихов кроме “Отрывка из поэмы” и “Уже приспели гибельные дни…” печатаются по изданию Федоров Н.А. Была ли тачка у министра?… Дмитров, СПАС, 1997.
Текст “Отрывок из поэмы” взят с сайта AGITCLUB.RU
Текст “Уже приспели гибельные дни…” взят с сайта SouLibre
Рукописи Г.Н Денисова хранятся в Краснодарском государственном историко-археологическом музее-заповеднике им. Е.Д. Фелицына.
В письме «Контрреволюционные стихи», которое помещено в газете «Маяк» за 19 июня 1990 года, рассказывалось о трагической судьбе Георгия Николаевича Денисова, нашего земляка, самобытного кубанского поэта, расстрелянного в 1937 и реабилитированного в 1989 году. Потом была публикация стихов Г.Н. Денисова в «Литературной России». Мы разыскали сына поэта Георгия Георгиевича Денисова, инженера, офицера запаса, который ныне живет в Звездном городке. Ниже публикуется запись беседы с ним.
— Георгий Георгиевич, мне известно, что после посмертной реабилитации отца вам вернули приобщенные к уголовному делу «контрреволюционные стихи» Георгия Николаевича. Много ли их сохранилось?
— К сожалению, вернули только малую часть стихов и черновых заготовок к стихотворным произведениям, изъятым при обыске и аресте отца в пос. Мамонтовка в ночь с 7 на 8 ноября 1937 года. При первом моем визите к прокурору Московской области в ноябре 1988 года, куда я был приглашен после принесения протеста для ознакомления с архивным делом отца, мне был задан вопрос: «А вы знаете, что Ваш отец был поэтом?» И показали блокнот да несколько уцелевших карандашных черновиков со стихами. Ничего такого я, конечно, не знал. Пытался бегло прочесть, но надо было разбирать особенности почерка, вчитываться в смысл, да обстановка и мое состояние тогда не способствовали прочтению.
— Когда отца арестовали, вам было всего пять месяцев. Но за последние годы, наверное, удалось открыть многие страницы в его биографии. Можете ли приоткрыть их нашим читателям?
— Пожалуйста. Кое-что мне рассказала мама, которая и теперь живет в Мамонтовке. Но больше я узнал при знакомстве с архивно-уголовным делом отца. Родился Г.Н. Денисов в 1893 году в селении Донская Балка Северо-Кавказской области. Его отец, мой дед, был сельский священник. Мать по состоянию на 15 октября 1937 года была уже 65-летней старушкой на иждивении брата отца в Краснодаре.
В деле указаны подробные сведения на родных, двоюродных братьев, некоторые из них находились за границей и имели фамилию Шкуро, теток и других родственников.
До начала первой империалистической войны отец учился в Киевском коммерческом институте, а затем был призван в запасной студенческий полк, окончил ускоренный курс Михайловского военного училища и в звании прапорщика его уволили в запас для продолжения учебы. Но окончить институт не удалось. В февральскую революцию 1917-го он опять находится в армии, в марте 1917 года закончил пятимесячные курсы в Тифлисской офицерской школе, а после Октябрьской революции уехал в Ставрополь, где жил до сентября 1918 года…
— Среди родственников вы назвали Шкуро…
— Об этом хотел только сейчас сказать. Осенью 1918 года, как офицер запаса, отец был призван в 1-ю Кавказскую кавалерийскую дивизию. Соединением командовал родственник отца полковник Шкуро. Г.Н. Денисов исполнял должность обер-офицера штаба (младшего офицера для поручений), имел звание сотника казачьих войск. По энциклопедии «Гражданская война и военная интервенция в СССР» (Москва, 1987) можно проследить путь этой дивизии, входившей в состав Добровольческой армии.
В прямых боевых операциях, как записано в протоколе, отец участия не принимал. После сражения под Воронежем, он уехал домой в Ставрополь, но по дороге присоединился к конной группе генерала Старикова. В начале 1920 года отец, по всей вероятности, оказался в составе Кавказской армии, потом переименованную в Кубанскую. Там в составе группы молодых офицеров вел агитацию среди казаков за сдачу полка Красной Армии, так как над полком нависла угроза эвакуации за границу или в Крым.
После сдачи полка Красной Армии в мае 1920 года отец около трех недель «находился в изоляции», а потом выразил желание вступить в Красную Армию. Назначение получил в 3-й конный корпус Гая, однако вакантной должности там не оказалось и он попал в инспекцию кавалерии 4-й армии. В составе этой армии совершил поход на польский фронт. По окончании боевых действий против белополяков отец в составе вновь созданной 4-й армии Южного фронта (в должности инспектора для поручений по кавалерии) принимал участие в разгроме врангелевской группировки в Таврии и Крыму. Потом служил в штабе группы войск в Симферополе. Последние боевые действия, в которых принимал участие Г.Н. Денисов,— подавление восстания под руководством Антонова.
Весной 1921 года штаб расформировали и отца перевели в инспекцию кавалерии штаба войск Украины и Крыма, где он прослужил до января 1922 года.
—Георгий Георгиевич, в мае 1922-го отца демобилизовали. Как сложилась его дальнейшая судьба?
— Несколько лет работал в Киевском коммунхозе, в 1925 году переехал в Азербайджанскую ССР, а потом — в Свердловск, где до конца 1929 года трудился в Камском лесобумажном тресте. Работал еще в Баку на строительстве нефтепровод да Баку—Батуми. После ликвидации в Баку краевой конторы его перевели в Москву в проектное бюро «Техбетон», где он проработал до января 1931 года.
— То есть до первого ареста…
— Действительно, 12 января 1931 года он был арестован за то, что скрывал родство со Шкуро. 10 апреля 1931 года «тройкой» ОГПУ осужден по ст. 58-10, п. 4-13 к трем годам лагерей. В приговоре фигурировало слово «перековка». Как будто он сам не «перековался» весной 20-го, когда вел переговоры о сдаче полка Красной Армии, уговаривал казаков сложить оружие, а затем принял решение воевать с польскими интервентами в составе Красной Армии.
Отец отбывал «наказание» на строительстве Беломорско-Балтийского канала, а после окончания стройки этот лагерь в конце 1932 — начале 1933 года перевели на сооружение канала Москва—Волга. Отец оказался тогда в филиале ДМИТЛАГа НКВД в Листвянах Пушкинского района, где велось строительство Акуловского гидроузла на реке Уча и водопроводного канала для водообеспечения Москвы.
Освободили его в 1933 году досрочно, и видимо, он вынужден был остаться на строительстве в качестве вольнонаемного специалиста: куда ему податься с отметкой ГУЛАГа в паспорте? В 1934 году отец стал начальником сметного отделения Восточного района строительства в Листвянах вашего Пушкинского района.
— Получается, что через три года Георгия Николаевича арестовали вторично?
— Я уже говорил, что в ночь с 7-го на 8-е ноября 1937 года за отцом пришли. Это произошло дома, в Мамонтовке, куда он приехал из Рыбинска — места его последней работы. Семья в то время жила в домах ИТР — двухэтажных 8-квартирных домах, построенных для вольнонаемного персонала, работавшего на строительстве гидроузла и канала. В этой же системе работала в 30-е годы и моя мама, с 1933 по август 1937 года — техником на строительстве канала Москва—Волга в Дмитрове, затем в Листвянах, а с августа 1937 года по июль 1940 года, после ввода гидроузла и канала в строй, — диспетчером на так называемой «сталинской водопроводной станции», конечном пункте водопроводного канала (в районе теперешнего поселка Восточный по Щелковскому шоссе).
После ареста отца ее вызвал начальник гидроузла и спросил: «У вас маленький ребенок?» Это был я. «Да». Тогда, в тридцать седьмом, ее не уволили, но в сороковом сделали так, что самой пришлось уйти: пообещали взять на гидроузел, она уволилась с водопроводной станции, а на новом месте «вакансия оказалась занятой».
— Георгий Георгиевич, известны ли вам лица, которые принимали участие в аресте отца?
— Конечно. Арестовывали и обыскивали в нашей комнате оперуполномоченные 3-го (особого) отдела НКВД при филиале ДМИТЛАГа Мельникова и Соколов. В «Маяке» за 1989 год уже назывались эти и другие действующие лица этого учреждения. У меня даже имеется тюремная фотография отца с заверительной подписью Мельниковой на обороте.
Соколов с семьей жил в доме № 3 для ИТР, на первом этаже занимал две угловые комнаты. А мы жили в доме напротив, на втором этаже, почти «окна в окна».
—В чем обвиняли Георгия Николаевича Денисова костоломы из НКВД?
— Если говорить коротко, то ему предъявили обвинение по статье 58-13: «Активная борьба против революционного рабочего класса и революционного движения в целом».
По памяти попробую воспроизвести «вопросы-ответы» из протоколов следственного дела 37-го года так, как я их запомнил после прочтения тех страниц, с которыми меня ознакомили, не ручаясь за некоторые детали. А заодно и оценить, в чем же заключалась эта «активная борьба…»
«Расскажите про Ваши связи с Председателем Государственной Думы Родзянко.
— В 1919 году в Ставрополе шел по улице и встретил знакомого офицера с представительного вида штатским человеком. Познакомились. Этот человек и был Родзянко. Потом пошли втроем пообедать. Больше я его не видел, не встречал.
— Почему не выехали за рубеж в 1920 году?
— Я русский человек и из России никуда убежать не собирался, что бы ни случилось.
— Как оцениваете Троцкого и Кирова?
— Я слушал выступление Троцкого в Киеве. Он блестящий оратор и умеет завоевывать симпатии молодежи. Что касается Кирова, то его выступлений не было, а по газетным материалам я ничего о нем припомнить не могу.
— Когда последний раз встречались с братом Алексеем Николаевичем Денисовым?
— Встречались в 20-м году, потом связь прервалась. Где он сейчас, я не знаю.
— Кем Вам доводится Шкуро?
— Это мой двоюродный брат (по матери)».
В других протоколах следователи хотели установить, рассказывал ли Г.Н. Денисов «антисоветские» анекдоты (в т. ч. и о С.М. Буденном), восторгался ли (или одобрительно высказывался) порядками на германских железных дорогах, говорил ли, что надо быть вместе и держаться друг за друга (ну, чем не «контрреволюционная группа»?), вел ли разговоры и как обращался с заключенными и т. д.
— Ознакомили ли Вас с постановлением «тройки» УНКВД Московской области от 29 ноября 1937 года в отношении отца?
— Да. По статье 58-10-11 его осудили к расстрелу. Георгия Николаевича обвинили в антисоветской агитации, контрреволюционных стихах и за родство со Шкуро. 3 декабря расстреляли. Где это произошло и где похоронен отец, неизвестно. Осенью 1989 года компетентные органы мне сообщили, вместе с другими уточнениями к биографическим данным отца, что он содержался в тюрьме водопроводного района, а что это за тюрьма и где она находится — неизвестно.
Правда, мама уточнила, что такая тюрьма была вблизи бывшей сталинской водопроводной станции (теперь это, кажется, поселок Восточный по Щелковскому шоссе). Она вспомнила, что после звонка Мельниковой успела отвезти отцу в тюрьму передачу. Следующую уже не приняли, сказали, что «отправили в лагерь».
— Расскажите, пожалуйста, о посмертной реабилитации отца.
— Георгий Николаевич Денисов реабилитирован 13 апреля 1989 года определением судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР, а в мае я был прокурором области и читал полный текст этого документа. Тогда для меня стало совершенно очевидным, что отец никого не «утопил» на допросах: тех троих, арестованных вместе и проходивших с ним по одному делу, в течение 1938 года освободили и дело на них прекратили.
В прокуратуре мне под расписку вернули блокнот со стихами, 12-13 листков с черновиками других стихов и заметками, а также самиздатовский сборник стихов М. Волошина, хранившийся в деле. Когда все это «наследство» я показал маме, она сказала: «Здесь не все». Уточнять, что такое «все», я тогда не стал, а после сопоставления с перечнем бумаг и документов, изъятых при обыске и аресте, перечисленных в протоколе, я понял, что возвращена примерно шестая, а может еще меньшая часть изъятых стихов и заметок. Каждый листок возвращенных материалов, блокнот и сборник «мечены» подписью какого-то «знатока» поэзии из НКВД, оценившего эти стихи и заметки как «контрреволюционные», и поэтому приобщены к делу. На вопросы, которые я задавал своим «кураторам» в КГБ, где же остальные, ответы неопределенные: «Видимо, остальные бумаги уничтожены», хотя отметок об изъятии или уничтожении в деле нет. Личные документы отца в деле я видел.
Мама вспомнила также, что отец мечтал о публикации своих стихов, понимая в то время, что это невозможно. Тем не менее, не мог не писать, так как, по-видимому, испытывал необходимость выразить свое отношение к происходящему хотя бы на бумаге, писал, как говорят «в стол».
— Георгий Георгиевич, интересно знать о содержании стихов. О чем они?
— Основная тематика уцелевших стихов — «отзвуки» гражданской войны и драма «раскулачивания» на Кубани, протест против насилия, лирика с переживаниями одиночки на фоне зловещих событий 30-х годов.
Стихотворение «Интермедия» напечатано в вашей газете. Содержание его устремлено в будущее, к «взыскующему взгляду потомка», когда наступит «беспощадная Лета» и «час грядущего ответа» палачей перед судом истории.
«Уже приспели гибельные дни…» написано в лагерях, где автор почти наверняка встречал своих земляков, уцелевших после карательных акций начала 30-х годов. Повествование вроде бы о судьбах и давнем прошлом Руси, но здесь присутствуют признаки нового времени и особенно деятельность карательных органов.
«Отрывок из поэмы» повествует о встрече с земляком в лагере на строительстве канала. Казак рассказывает о выселении станицы. В «Поле, поле…» показано, как по этапу в лагеря на строительство северного канала, в финские болота и топи гонят выселенных казаков — внуков запорожцев. Происходит это зимой 1932-1933 годов по окончании строительства плотины Днепрогэса.
«Маныч» — повествование о «прелюдии» к жестоким боям на рубеже Маныча в январе — феврале 1920 года, где с осени 1919 года до начала 1920 года находился автор, заболевший тифом и потом вывезенный в Екатерине дар. Дата написания стихотворения неизвестна.
Стихотворения «Прошедшему через огонь», «Лоэнгрин», по-моему, представляют собой общечеловеческую оценку событий 30-х годов и отражают вечную тему борьбы Добра со Злом. Лирические «Утки» и «Закат» написаны во время последнего свидания с Кубанью, «Осень», рассказывающие об одиночестве на фоне происходящих событий, поскольку единомышленников, по-видимому, не осталось.
Сохранившиеся в следственном деле заметки, объединенные общим заголовком «Два момента», являются, видимо, заготовками к ненаписанным произведениям.
Среди возвращенных мне стихов был небольшой пожелтевший клочок бумажки, на котором карандашом спешными строчками было написано завещание: «…Я гляжу на тебя, сын, и мое волчье сердце плавится от любви к тебе, моя надежда. Мне скажут: ты вырастешь и на своем новом пути, прямой, грубый, современный, ничтожный, потопчешь отцовские думы и работу дальних годов. Пусть. Я умру, испытав новое и прекрасное, умру смягченный и примиренный с жизнью».
Читать такие обжигающие документы времени, реликвии без душевной боли невозможно. Ведь они, как и все стихи отца, обращены теперь уже ко всем нам — нашей чуткости, благоразумию, сознанию, душе.
— В заключение нашей беседы хочу спросить: что бы вы хотели еще сказать об отце?
— Я не думаю, что он принадлежит к сословию казаков. Отца Николая, моего деда, когда-то направили в приход, находившийся в селении Донская Балка. А вот мать отца, Лидия Андреевна Байздренко, вышла, наверное, из казачьей семьи. Их дети росли, восприняли устоявшиеся в казачьем селении обычаи, взгляды, традиции, затем учились, а потом мой будущий отец, человек, по-моему, еще далекий от политики, но безусловно честный, помимо своей воли был вовлечен в водоворот событий гражданской войны, которую, судя по стихотворению «Молчат, молчат…», не одобрял, называя ее «безумием».
— И последний вопрос: вы выполнили завещание отца, с которым стали знакомы только через полстолетия?
— Материалы об отце через землячество казаков попали в «Литературный музей Кубани» в Краснодаре, и там по ним сделана экспозиция. Пока она единственная по 30-м годам. Осенью 1990 года я был там в гостях, отдал на хранение в музей рукописи отца. Выступал в музее и перед казаками с некоторыми стихами Георгия Николаевича. Были публикации его стихов в газете «Советская Кубань». Затеваю с единомышленниками иллюстрированный сборник стихов. Но всеобщая проблема — бумага. И все-таки я надеюсь, что мечта отца осуществится и его стихи дойдут до читателей.
— Спасибо за беседу. Желаю успехов в достижении намеченной цели.
Слепое сердце! Ты не хочешь
Забыть, что снилось мне вчера.
Я сам не знал, как черны ночи,
Как одиноки вечера…
И перед жалящею новью
Стоять, не ведать и не сметь –
Кто поразил меня любовью,
Неумолимою, как смерть.
Киев, 1923 г.
Уже приспели гибельные дни —
Боянов стих летит по медным струнам,
Кровавые встают, мутнея, Луны,
Обиды древний лик из глубины возник.
Над тёмными просторами полей
Машинных табунов скрежещущее ржанье,
И гуд, и рёв, и стягов колыханье
Сплелись в одном клубящемся узле.
В дыму костров полёт зловещих птиц —
Раскинул враг победные становья,
Обрызгана земля дымящеюся кровью
И чёрным молоком железных кобылиц.
О Русь? Твой горький час шеломом не испит,
Вновь рыжие лисицы пробрехали,
Суля тебе погибель на Каяле
Под сталью тяжкою безчисленных копыт.
И вот распад и горестный поло́н,
И вдовий вопль над пажитью целинной,
А время выстлалось унылою равниной
И каждый миг тоской испепелён.
Но плотно, как зерном, засеяна земля
Костями тех, кто пал на перепутьях,
Пора вязать разрозненные прутья,
По крохам собирать забытое в полях.
Уж в облаках червлёные щиты,
Волна червлёная у берегов донецких.
Пусть кличет Див: над пленом половецким
Взойдут суровые посевы Калиты…
20 февраля 1933 г.
ИНТЕРМЕДИЯ
Потомок, дальний брат.
Еще ты скрыт от взора,
Но вижу через дни позора
Из тьмы взыскующий твой взгляд,
И час грядущего ответа,
И призрак беспощадной Леты,
Когда предстанет пред тобой
Моих стихов поспешный строй.
И лишь одно напоминанье:
В тот жданный час я бы хотел,
Чтоб ты спеша не проглядел
Перенесенные страданья
В неволе мрачных лагерей
Бессменной спутницы моей –
Голодной Музы,- и в сужденье
Пролил бы каплю снисхожденья.
Ей выдался нелегкий путь:
Томима пыткою допроса,
Худа, грязна, простоволоса –
Она впивала злую жуть
Пропахших кровью казематов,
С душой унынием объятой…
В стенах классической тюрьмы
Ее видали с Вами мы.
Потом затиснута в вагоны,
Хрипя от жажды и тоски
На вшивом краешке доски.
Тряслась по долгим перегонам
На север, в тундры, в глушь и темь –
Куда? Печора, Котлас, Кемь?
Не все ль равно? Учась терпенью,
Придти не трудно к отупенью.
И вот последняя верста.
Колючей сеткою опутан,
Туманом гибельным окутан,
Встает угрюмый серый стан.
Окружено бескрайней далью
Штыков рачительною сталью
Здесь все ярму обречено –
Здесь жизни “всесоюзной” дно…
В коротком вытертом бушлате
Рассветной серою порой
Покорно Муза встала в строй
В ряды покорные собратий.
По стройкам, рекам, по лесам
Ее я вижу тут и там…
Она то землю ковыряет,
То пилит, тешет, то строгает,
Вокруг коптящего горна
Дырявый, сиплый мех вздувает,
Тяжелый молот поднимает
И бьет, кует, стучит она…
Или в оборванной артели
Канатом тащит баржу с мели,
И криком раздирая рот,
Все ту ж “дубинушку” орет…
А то на перекатном сплаве,
Покрыта тучей комаров,
Она орудует багром;
То в лодке утлой сети ставит,
Иль просто тачку с грузом прет,
Горячий вытирая пот…
Корчует лес или с рудою
Вагоны гонит чередою…
Иль, наконец, согнув хребет.
С масштабом, циркулем, рейсшиной
Корпит над чертежом машины
Всю ночь пока забрезжит свет…
И часто в пору белой ночи
И вовсе не смыкает очи –
Ну, словом, среди всяких дел
Обычный каторжный удел…
Один лишь чайничек-забава,
Его с любовью кипятит,
Частенько в карцере сидит
За подозрительностью нрава:
(Как достиженье наших лет,
В доносах недостатка нет).
Случится хворь,- тогда в палатке
Она трясется в лихорадке…
Но все ничто – жива душа,
И Муза тайно в ночи бденья
Бегущей жизни сновиденья
Плетет куском карандаша,
Томясь тревогою немало:
Как золото иль сталь кинжала,
Ей запрещалося иметь
Стиха отточенную медь…
Цена подобному писанью
Немного – что таить греха?
Такого ль надобно стиха
Чтобы почтить достойной данью?
Тут ямб хромает, там хорей…
(Теперь Демьян и тот хитрей)
Глагольной рифмой пичкать кстати ль
Вас, избалованный читатель?
Июнь, 1933 г.
Поле, поле, – степь. Широко
Буйных лет остывший прах.
Полоненные потоки
Одряхлевшего Днепра.
При дороге чайка кличет
Неминучую беду.
Бесталанных внуков Сечи
Толпы хмурые идут.
С окровавленной Кубани,
С обезлюдевшей Лабы,
Замелькали мутной ранью
Братьев сивые чубы.
Все на север, все на север…
По забытому пути,
Всюду гиблые кочевья –
Вьюгой след не замести…
На полуночных заставах
Сквозь плывун и валуны
Реют в призраках кровавых
Отоспавшиеся сны.
И опять в болота, топи,
Утоляя чуждый бред,
Жизнь казацкую утопит
Внук теперь, как раньше. Дед.
И над финской явью зыбкой
Мне мерещится с утра
Маска с жесткою улыбкой
Медновзорового Петра.
Москва 1933 г.
ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ
Теперь он грабарь на канале.
Но вы напрасно бы искали
В морщинах этого лица
Приметы грозного бойца.
Лишь только в поступи сутулой,
В наклоне бычьем головы
Мне вдруг знакомое мелькнуло;
Хоть я давно уже отвык
Среди покорного безлюдья
Встречать немирные глаза,
Но я узнал тебя, казак,
В опорках грязных, с голой грудью…
Я: — Здоров, земляк! Какой станицы?
(Он недоверчиво глядел,
Подняв тяжелые ресницы
И кнут в своих руках вертел.)
Он: — Ты что?.. С Кубани али как?..
Я: — С Кубани, брат; как ты — в плену,
Садись — потянем тютюну,
Не хоронись меня, казак…
Он: — Ты чьих же будешь? На Кубани
Не всех теперь, поди, вспомянешь.
(Я объяснился. Он ожил, Цигарку взял. Заговорил.)
…Эт что за Старым капелюхом?
Лихие были казаки —
Нехай земля им будет пухом…
Теперь там скрозь большевики.
Когда станицу выселяли,
Старый Гулак на сходе том
Сказал: «…московским сапогом
Казачью волю потоптали,
Как в стародавние года
При Катерине — вражой бабе…»
Казачья простота — беда:
Кто захотел, тот и пограбил…
Ну, а беда была, как есть —
Всего тебе не перечесть.
Солдаты всех гуртом сгоняли,
А бабы плакали, рыдали,
Ревела всюду детвора;
На воз что попадя совали
И выезжали со двора,
А куды ехать — и не знали…
Горилку пили казаки
В останний раз на расставаньи,
И шли от горя больше пьяны —
Кругом солдаты и штыки…
1933
ОСЕНЬ
Сырая ржавчина осин
И грусть берез золотоблеклых –
Один тоску свою носи,
Глядясь в мутнеющие стекла.
Пусть в вечереющем углу
Сгустеет призрак тени сонной,
Тревожит твой усталый слух
Лишь маятник неугомонный…
Там где-то меди голоса,
Доспех сверкающий заката,
Морская зыбь и небеса
Теплом и негою объяты…
А здесь рябины на ветру
В крови, и трепете, и страхе.
Пока все раны не сотрут
Метели яростные взмахи.
Москва. Осень 1936 г.
