Рассказ о пребывании в Соловецком лагере (СЛОН) бывшего офицера царского и красного флота Александра Эрнстовича (Фёдоровича) барона фон Зиберта. Александр Фёдорович был арестован в 1925 году, находился в заключении в Соловецком лагере, затем в лагере в городе Кемь. После досрочного освобождения работал вольнонаёмным в Дмитлаге. В 1937 году подал кассационную жалобу на пересмотр дела (предположительно), но был опять арестован и вскоре расстрелян на Бутовском полигоне.

Глава из воспоминаний Владимира Всеволодовича Яковлева (1907-1980), отбывавшего срок по статье 58 п.8 в Соловецком лагере. Полностью воспоминания под названием “Так было” опубликованы отдельной книгой в серии “Воспоминания Соловецких узников. Том VIII. 1929 – 1936” в 2020 году.

Воспроизводится по тексту https://iakovlev-vv.livejournal.com/9276.html

Александр Федорович Зиберт, офицер Русского Флота, был посажен в Соловецкий концлагерь по 58 статье в 1926 году в возрасте около 30 лет. Для него, круглого сироты, морской кадетский корпус, а затем военно-морской флот стали с детства родительским домом, а кадеты и экипаж корабля стали его семьей. Выпущенный из корпуса в 1913 году гардемарином, Зиберт окончил электро-минную офицерскую школу в Кронштадте и первую мировую войну встретил на броненосце «Слава» офицером электро-минной службы и командиром одного из плутонгов (плутонгом называется артиллерийское орудие расположенное в борту военного корабля и вращающееся либо в башне, либо в прорези борта). Благополучно провоевав всю первую мировую войну, избегнув офицерской резни в февральскую и октябрьскую 1917 года революций, Зиберт остался служить в Красном Балтийском военно-морском флоте. После отступления армии Врангеля из Крыма совместно с Черноморским флотом заграницу в 1920 году, Зиберт был переведен в Севастополь, где принялся за создание Красного черноморского флота. Сначала Зиберт командовал бригадой минных тральщиков, имея в подчинении только одного морского офицера, будущего писателя Леонида Соболева, затем он был назначен флагманским минером Красного черноморского флота.

На этом посту Зиберт и был арестован ОГПУ в числе многих офицеров русского военно-морского флота служивших на Красных флотах Черноморья и Балтики. Аресты были произведены чтобы освободить места для первых выпускников Высшего военно-морского училища им. Фрунзе, морских командиров-коммунистов, которые, по мнению большевицкой верхушки, должны были быть надежнее для диктатуры, чем офицеры Русского флота. Последние заново создали Красный Черноморский флот и в «благодарность» их, вместо того чтобы уволить их с почетом, уж если надо было дать места партийцам, засадили в концлагерь на 10 и 5 лет, на страдание, на смерть. Зиберт получил 10 лет концлагеря.

В концлагере на Соловках Зиберт оказался в несколько лучшем положении чем остальные морские офицеры, как специалист-электрик. Возглавив сначала бригаду электромонтеров, а потом заняв должность заведующего электросетями Соловецкого острова, Зиберт реконструировал электрические сети в связи с возрождением и расширением монастырского производства. Заведывание электросетями поставило его в ряды административно-технической элиты концлагеря.

Занимая в общежитии электропредприятий один маленькую каморку, служившую ему и рабочим кабинетом, Зиберт мало общался с заключенными, проживавшими в этом же общежитии, в том числе и со мной, предпочитая либо одиночество, либо общение с морскими офицерами знакомыми ему по кадетскому корпусу и по службе на флотах. Только когда в 1931 году я был назначен контролером электросетей в его непосредственное подчинение, я стал ближе узнавать его. Когда же нас переселили в другое здание и, Зиберт, присмотревшись ко мне, поселил меня в одну комнату с собой, я еще лучше узнал его.

Сиротство с детских лет и вытекавший из этого образ жизни, который вел Зиберт в зрелые годы, наложили глубокий отпечаток на его характер. Зиберт был очень скрытным, малоразговорчивым, ровным в обращении со всеми, никогда не проявлявшим каких-нибудь эмоций. Рассказывал о жизни на флотах, как Русском, так и Красном, мало, но так образно, что из этих отрывочных скупых рассказов создавалась довольно ясная картина быта на флоте и его собственной жизни. Зиберт был холост и никогда не имел квартиры на берегу, куда съезжал с корабля только повеселиться. Сначала кадетский корпус, а потом каюты кораблей, на которых он служил, были его постоянным местопребыванием. Зиберт проводил интересную параллель между традициями Балтийского и Черноморского военно-морских флотов. На первом все холостые офицеры вели такой же образ жизни как и Зиберт, на Черноморском флоте наоборот офицеры являлись на корабль только в часы вахты и на занятия. Остальное время все офицеры проводили на берегу в своих квартирах.

В детстве и отрочестве кадетский корпус, в молодости корабельная кают-компания и денщик, а в Красном флоте тот же денщик под названием связной, обеспечивали Зиберта всем необходимым в повседневной жизни. В концлагере паек на кухне электропредприятий, лагерное обмундирование и крыша над рабочим кабинетом давали возможность Зиберту как-то жить не заботясь о себе. Зиберт был на редкость не приспособленным к жизни, ему совершенно необходимо нужна была «нянька». Эта неприспособленность и полное отсутствие умения что-либо сделать для самого себя бросилась мне в глаза, когда мы стали жить в одной комнате. Если кто-либо ему не захватывал завтрака с кухни, он мог и не завтракать, заменив его лишней скруткой махорки. При малокалорийном полагавшемся двухразовом питании, все как-то старались еще чего-нибудь, когда легально и нелегально но достать продуктов, поесть или сготовить вечером. Зиберт никогда об этом и не помышлял и пил кипяток с куском хлеба и то тогда, когда кто-нибудь позаботился предварительно вскипятить чайник и предлагал ему. По этой же причине Зиберт одевался крайне неряшливо, совсем не замечая этого, пока кто-либо не приносил ему выстиранную гимнастерку или не выхлопатывал ему нового обмундирования.

При моем прибытии в концлагерь «нянькой» у Зиберта был контролер электросетей Александр Иванович Симонов, сидевший тоже по 58 статье, с которым я невзначай встретился, уже работая на электростанции, после долгого перерыва времени, когда мы с ним, будучи детьми играли вместе, поскольку наши родители были соседями по квартире. Правда его услуги Зиберт принимал всегда скрипя сердце, он не любил и тени подхалимства, но все же принимал, сознавая в глубине души свою беспомощность. Я уже жил в общежитии электропредприятий, когда увидел способности Симонова в роли няньки Зиберта.

Зиберт был безусловно пьяницей и не мог себе отказать в удовольствии, когда представлялся случай, изрядно выпить, хотя это было сопряжено с большим риском сломать всю свою лагерную карьеру и угодить в штрафизолятор, поскольку в концлагере был сухой закон, не только для заключенных, но и для вольнонаемных.

Летчиком гидросамолета, поддерживавшего связь в экстренных случаях между Управлением СЛАГа в Кеми и Соловецким отделением лагеря был военно-морской летчик, офицер Русского флота, Бекман. В первую мировую войну Бекман переквалифицировался из морского офицера в военно-морского летчика, затем служил в Красном военно-морском флоте и был посажен в лагерь вместе с Зибертом и другими морскими офицерами. Получив пять, а не десять лет, Бекман был уже освобожден из лагеря и летал вольнонаемным летчиком. Обычно у Бекмана на гидродроме в его комнате и собирались для попоек, хотя и редко, морские офицеры, и заключенные, и уже отбывшие свой срок заключения, но оставшиеся вольнонаемными и плававшими, капитанами, на судах лагерной флотилии. Место было абсолютно безопасным, так как на территорию гидродрома не допускались ни патрули, ни оперативники ИСЧ; там была своя охрана, подчиненная только вольнонаемному начальнику гидродрома, тоже принимавшего участие в попойках. К Бекману и ходил иногда Зиберт, откуда возвращался в общежитие под утро, еле на ногах, под «конвоем» кого-либо из капитанов флотилии для безопасности от патрулей на лагерной территории.

В тот раз, о котором я хочу рассказать, Зиберта под руки привели в общежитие уже два капитана и притом очень поздно утром, почти среди бела дня. Зиберт был без памяти не только от опьянения, но и от отравления денатуратом, которым восполнили недостаточный, по мнению пьяниц, запас водки, тайно привезенной Бекманом в очередной полет. На истощенного Зиберта денатурат подействовал убийственно. К счастью пьяного Зиберта никто из монтеров и проживавших в общежитии заключенных, которые все были уже на работе, не видел. Но перед его нянькой Симоновым и заведующим электромонтажной мастерской бывшем заключенным, оставшемся вольнонаемным, литовцем Тарвойном стала задача: что делать с Зибертом? Обратиться в госпиталь для спасения жизни Зиберта, значит самим его толкнуть в штрафизолятор. Не обратиться за медицинской помощью – Зиберт совсем перестал подавать признаки жизни. И вот Симонов принял отчаянное решение попробовать спасти Зиберта молоком, как противоядием. Последний продукт был остродефицитным, так как удой нескольких коров Сельхоза шел исключительно семьям вольнонаемных чекистов. Но Симонову все же удалось достать в Сельхозе, находившемуся через дорогу от электромонтажной мастерской и общежития, бидончик молока и стал им отпаивать Зиберта. Молоко, как противоядие помогло, и жизнь Зиберту Симонов без огласки спас. Кое-кто из заключенных проживавших в общежитии вечером догадался о перепое Зиберта, но порядочных людей среди сидевших по 58 статье было подавляющее большинство и на Зиберта чекистскому начальству не донес никто.

Неприспособленность Зиберта к жизни, которую он прекрасно сознавал, особенно ярко проявилась в момент получения им известия о его близком освобождении из лагеря. Безусловно волевой человек, и виду никогда не показывавший как действуют на него тяготы лагерной жизни, Зиберт так растерялся в преддверии близкой свободы, что не был похож сам на себя, как будто перед нами был совершенно другой человек. На нем лица не было, он ничего не мог делать по службе, долго сидеть на одном месте, вскакивая, и не зная куда идти. Вероятно он легче воспринял бы «довесок» к сроку, чем это изменение в своей жизни. Освобождение из лагеря для Зиберта означало не только самостоятельность в своих поступках, но главное, что и страшило его, в заботе о повседневной жизни своей, от чего он был избавлен в течение всей предшествующей жизни. После долгих раздумий перед Зибертом мелькнул просвет: а нельзя ли ему устроиться плавать на судах лагерной флотилии? Тогда снова столование в кают-компании, крыша над головой в каюте.

В ближайший выходной день (надо было спешить пока не откроется навигация и Зиберт, как краткосрочник не будет выведен в этапе на материк) мы с ним пошли на квартиру к капитану парохода «СЛОН» Ивану Ивановичу Каулину, очень пожилому финну, командовавшим этим же пароходом еще у монахов. Каулин никогда не был заключенным, а вместе с пароходом перешел на службу от монастыря в УСЛОН.

Проживал он на Соловках с семьей, ютясь в одной комнате в общежитии для вольнонаемных в здании бывшей монастырской гостинице для паломников. Общаться заключенным с вольнонаемными было очень строго воспрещено, но мы с Зибертом пошли к Каулину совершенно спокойно под видом осмотра электропроводки. Каулина с семьей мы застали за утренним чаем, у них в гостях был и старший помощник Каулина Александр Александрович Капков, офицер торгового флота, тоже никогда не бывший заключенным. Каулин принял нас радушно, нас усадили за чай и Зиберт изложил свою просьбу взять его вторым помощником на пароход «СЛОН». Каулин был тугодум, ему надо было время, чтоб обдумать неожиданную просьбу Зиберта и, в конце концов, он может быть и взял бы Зиберта. Все дело, без всякого злого умысла, испортил Капков, сам страшный пьяница. «Зибка (уменьшительное от фамилии Зиберт, как звали последнего в тесном кругу морские офицеры), – неожиданно выпалил Капков, – да если мы вместе с тобой будем плавать, мы же окончательно сопьемся»! Каулин без раздумья отказал Зиберту.

Капков не погиб от пьянства, он был убит в первый день второй мировой войны при переводе этапа заключенных в одно из северных отделений концлагеря западнее Мурманска на побережье Ледовитого океана. Капков плавал по-прежнему старпомом на том же пароходе, только переменившем название «СЛОН» на «Онегу». Писатель Каверин в своей повести «Семь пар чистых и семь пар нечистых» подробно описал смерть старпома Александра Александровича, сраженного пулеметной очередью с немецкого самолета, атаковавшего пароход в Ледовитом океане.

В мае 1931 года Симонов закончил свой трехлетний срок заключения в концлагере и получил новый приговор – ссылку на три года в Северный край, где он, судя по его письмам влачил потом очень жалкое существование, работая за гроши на лесоповале в каком-то глухом месте восточной части Архангельской области, так как ссыльным не разрешалось жить в городах и работать по специальности. С освобождением Симонова и назначением меня на место контролера электросетей автоматически роль «няньки» Зиберта перешла ко мне. И вот тогда, узнав Зиберта ближе, я был поражен одаренностью его натуры.

У Зиберта был талант живописца; в других условиях, он вероятно хорошо рисовал бы маслом, а на Соловках, правда очень редко, он преподносил нам мастерски исполненные тушью портреты окружавших его заключенных и ландшафты северной природы. Превосходным он был и карикатуристом. Его карикатуры и дружеские шаржи на персонал электропредприятий, иногда выполненные акварелью, украшали стенгазету электропредприятий, а художественно выполненные им заголовки стенгазеты способствовали немало получению первого приза на конкурсах стенной печати.

 

Еженедельный орган УСЛОН ОГПУ «Новые Соловки» в № 4 от 28 февраля 1930 года в рубрике «Искусство и театр»
Еженедельный орган УСЛОН ОГПУ «Новые Соловки» в № 4 от 28 февраля 1930 года в рубрике «Искусство и театр»

По художественному оформлению стенгазет с Зибертом мог только конкурировать офицер Русского военно-морского флота заключенный старший лейтенант Свинцицкий, работавший в Водном транспорте и оформлявший там же их стенгазету. Свинцицкий был тоже большой художник, хотя имел только один глаз. Второй он потерял в Цусимском бою. О Свинцицком очень тепло написал Новиков-Прибой в своей книге «Цусима», включая эпизод потери глаза вследствие тяжелого ранения в голову. Новиков-Прибой успел написать до ареста Свинцицкого и заключения его в концлагерь на 10 лет по 58-й статье, иначе бы писателю пришлось бы или изменить фамилию героя или даже выпустить весь эпизод, так как цензура не пропустила бы упоминание о заключенном.

Зиберт был не только живописцем, но и талантливым музыкантом. Гитарой, с которой он не расставался, он владел не хуже Иванова-Крамского, выступая на концертах в Соловецком театре и в сольных номерах, и сопровождая разные номера самодеятельности. Иногда он аккомпанировал совместно с цыганом, венгерским коммунистом заключенным Рожаши, блестяще игравшим на скрипке. Однажды Зиберту пришло в голову овладеть новым для него музыкальным инструментом – балалайкой. Шутя, в течение одной недели, Зиберт на балалайке стал играть также виртуозно, как и на гитаре. Ни художественно, ни музыкального образования Зиберт не имел, он был самородком.

Познакомившись с Зибертом ближе, я понял причину его нелюдимости. В одиночестве он удалялся мысленно из действительности в воспоминания о прошлом, впадая как и Гейбель в своеобразный транс. Лучшим временем суток для Зиберта была ночь, поскольку ложился спать он всегда очень поздно, в три-четыре часа утра, просиживая неподвижно часами за своим столом при свете настольной лампы. Я не мешал ему, ложась спать рано и рано вставая, чтоб оберечь его утренний сон, который длился иногда и до 10-11 часов утра, делая всю текущую работу по электростанции сам. Глубина транса у Зиберта была настолько велика, что он совершенно забывал о месте своего пребывания и о времени суток. Однажды я проснулся от громкого стука в четыре часа утра. Открыв глаза, я увидел Зиберта сидящего за своим столом и преспокойно колющего маленьким молоточком косточки чернослива из съеденного нами накануне компота. Зиберт был прямо огорошен, услышав мой недовольный голос, и, вернувшись в действительность, смотрел на меня непонимающими глазами, как Гейбель после своего «забавно». Зиберт с извинениями, придя в себя, стал объяснять мне о том, что он совершенно забыл о моем присутствии в комнате и о времени суток.

По отношению к подчиненному ему контролеру Зиберт мало показывал себя начальником, почти не контролируя его повседневную работу и лишь давая отдельные задания. Но он не тепел запаздывания месячного отчета о расходе электроэнергии и, впрягаясь сам, мог до утра сам проработать, лишь бы первого числа сдать отчет в бухгалтерию электропредприятий. В то время как Боролин не любил особой самостоятельности своих подчиненных и всегда с удовольствием давал указания и разъяснения, очень помогая этим, Зиберт этого не делал. Он только раз по моей просьбе, проверил мою первую смету по производству электропроводки, а когда я обратился к нему вторично со второй сметой, он мне категорически отказал, заметив: «Так Вы все время будете ко мне обращаться? Так никогда не научитесь ничему»! Я больше со сметами к Зиберту не обращался, а передавал их для исполнения за своей подписью заведующему электромонтажной мастерской и все пошло у меня гладко и без помощи Зиберта.

Открылась навигация 1932 года. Зиберт был включен в первый же этап отправлявшийся на материк, как краткосрочник, подлежащий вывозу с Соловков. Мы собрали его скудные пожитки в один чемодан, с которым и проводили до ворот в порт, куда нас уже не пустил конвой. Зиберт был еще бледнее, чем всегда, расстроен, пальцами нервно пощипывал свою блондинистую бородку клином. Воспользовавшись служебным удостоверением контролера электросетей, я прошел через калитку на пристань, чтоб напутствовать Зиберта при погрузке этапа на пароход, на тот самый «СЛОН», на котором он мечтал плавать помощником капитана.

На пристани я увидел потрясшую меня картину. Этап для передачи морскому конвою готовил тот самый Шнейдер, который так жестоко три года назад встретил наш этап при прибытии в концлагерь из Бутырской тюрьмы. Шнейдера из Кемперпункта перевели на Соловки, чтобы удары его дрыном не так гулко отдавались в Финляндии, за границей. Все также он ковылял на перебитую ногу, все также был одет в форму помкомроты, все также размахивал дрыном, брызжа слюной из перекошенного от ярости рта. Объектом взрыва его бешенства оказался несчастный Зиберт, отвыкший за шесть лет от этапов, от унижающего человеческое достоинство обращения с заключенными в этапе. Дрожащим голосом, бледный как смерть, Зиберт пытался языком интеллигента что-то объяснить взбесившемуся еврейскому хаму. «Как фамилия?», – кричал Шнейдер. «Зиберт», – отвечал ничего не понимающий Александр Федорович. «У кого украл чемодан?», – орал Шнейдер, косясь на чемодан Зиберта, и, схватив Зиберта за грудь, угрожающе поднял дрын. Я подскочил к Шнейдеру: «Да ведь это же заведующий электросетями, как он мог украсть чемодан? Ведь он же не урка»! (Урка на лагерном жаргоне означал уголовника, вора, бандита).

К весне 1932 года разгул лагерного бандитизма достиг почти высшей точки. Зачисленные в «социально-близкие» (к пролетариату) уголовники совершенно распоясались, грабя чемоданы заключенных по 58 статье. Прикрывал грабежи и новый комсостав из уголовников, сформированный взамен комсостава из заключенных по 58 статье, во исполнение распоряжения Совнаркома, подписанного Молотовым, о запрещении заключенным по 58 статье занимать в концлагерях какие-либо административные должности. Ворон ворону глаз не выклюет, а потому новый комсостав, сам получая свою долю из награбленного, лишь формально боролся с воровством и вылазка Шнейдера против Зиберта была только желанием Шнейдера с шумом показать свою честность.

На возглас Шнейдер обернулся и выпустил бушлат Зиберта из руки. Шнейдер знал меня в лицо, как контролера электросетей. Я знал, судя по яркости освещения окна его каморки в пересыльной роте, что он пользуется электролампочкой большой недозволенной мощности, и, так как потребление электроэнергии на осветительные нужды было строго рационализировано, то поймай я Шнейдера с такой лампочкой и составь я акт, Шнейдер отсидел бы несколько дней за пережог электроэнергии в роте усиленного режима, то есть, по-простому, в карцере. Шнейдер тотчас же сообразил, что со мной не стоит ссориться, но все же, еще взбешенный, ткнул дрыном в чемодан Зиберта и спросил: «А почему он держит чемодан флагмина?». Действительно на крышке чемодана Зиберта было выведено жирными буквами несмывающейся краской слово «флагмин». Так сокращенно называлась последняя должность Зиберта в Красном Черноморском флоте – флагманский минер. Пришедший в себя Зиберт стал объяснять Шнейдеру происхождение надписи на чемодане, добавив что форма последнего соответствует габаритам казенной части торпедного аппарата торпедного катера, куда вставлялся его, Зиберта, чемодан во время учебных походов флотилии торпедных катеров. В двадцатых годах на вооружении флотов были торпедные катера-«москиты», английского производства, настолько малы по вместимости, что лишний человек с трудом умещался на месте команды катера, а о его вещах нечего было и думать и Зиберт, заказав этот злосчастный чемодан строго по размеру, возил в торпедном аппарате. Последние подробности в разговоре со Шнейдером были совершенно излишни, так как он ни одному слову не поверил, все же оставив Зиберта в покое.

Связь Зиберта со мной и после отправки его с Соловков не прервалась. Зиберту удалось в Кемперпункте попасть на электростанцию, а когда Боролин был переведен главным механиком СЛАГа в г. Кемь, он вытащил Зиберта в управление СЛАГа, создав для него должность заведующего электросетями всего СЛАГа, в какой должности Зиберт и освободился, оставшись вольнонаемным на этой же должности.

Увиделся я с Зибертом в первых числах следующего года, когда последним рейсом парохода «СЛОН» мне удалось, после трех с половиной летнего заключения на Соловках впервые вступить на материк в качестве командировочного. Мы очень тепло встретились; по указанию Боролина, Зиберт разбился в лепешку чтобы выполнить весь заказ Соловецкого отделения на электрооборудование, которое было остродефицитным и, тем самым, поднять мой личный престиж в глазах начальника Соловецкого отделения, дать мне больше шансов на последующие командировки на материк.

Встретившись еще раз с Зибертом в середине того же года, опять в г. Кеми, куда я был снова командирован с Соловков за электроматериалами, я поразился происшедшими с ним переменами. Освобождение, которого он так тогда испугался, придало ему жизнерадостность, необыкновенную энергию, он еще быстрее носился по делам, чем в предыдущий мой приезд. Питался он в столовой для вольнонаемных, где кормили очень недурно по тем голодным временам, хотя и там было два меню, получше для кадровых чекистов, похуже для вольнонаемных из бывших заключенных. Снимал Зиберт маленькую комнатушку у какого-то рыбака. Словом он вполне приспособился к самостоятельной жизни.

В конце 1933 года в УСЛАГе произошло сокращение штатов. Зиберт лишился своей должности и был уволен. Я видел его снова таким же расстроенным, как и полтора года назад перед отправкой с Соловков. Он снова испугался необходимости повседневной заботы о себе. Зиберт уехал из Кеми и я больше ничего не знаю об этом талантливом человеке, как сложилась его дальнейшая судьба.

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Введите ваш комментарий
Введите своё имя