Светлана Владимировна Козловская

В сокращённом виде статья выйдет в белорусской газете “Новы час“.

Моему поколению повезло: ужасы сталинской «мясорубки» пришлись на долю наших отцов. Я не помню разговоров взрослых о репрессиях. Это было сознательное умолчание. Изредка слышались фразы, произнесенные пониженным голосом, с особой интонацией: «Он СИДЕЛ!» или: «Его допрашивал сам Цанава!», или: «Молчи, об этом нельзя говорить!» Подробности не озвучивались, не обсуждались, не смаковались. Сознание человека, перенёсшего пытки, издевательства и унижения гонит прочь тяжёлые воспоминания. Палачи молчат из боязни возмездия. Свидетелям мучений других людей вспоминать не дает страх оказаться на месте пострадавшего, глубоко спрятанный где-то в подсознании, в котором даже себе невозможно признаться. По прошествии времени своеобразный «заговор молчания» привёл к тому, что некоторые жертвы сталинского холокоста просто растворились во времени, память о них стерлась, как стираются надписи на старых надгробиях, их имена забыли даже родственники. А ведь человек перестаёт существовать окончательно только тогда, когда о нём перестают помнить. С одной из таких тщательно забытых и «замолченных» персон я столкнулась при составлении родословной своей свекрови. Меня поразил молодой возраст этого человека, и мне очень захотелось «восстановить» его короткую жизнь.

Поиску положила начало короткая заметка на сайте «Жертвы политического террора в СССР» lists.memo.ru:

Дыбовский Михаил Гольянович

Родился в 1908 г., Белоруссия; белорус; б/п; начальник части Самлага НКВД. Проживал: г. Куйбышев 
Арестован 29 декабря 1937 г. 
Приговорен: тройка при УНКВД по Куйбышевской обл. 31 декабря 1937 г., обв.: по ст. ст. 58-8 и 58-10. 
Приговор: расстрел
Расстрелян 10 февраля 1938 г. Место захоронения – Куйбышев
Реабилитирован в июле 1989 г. Куйбышевской облпрокуратурой

Это всё, что было известно о младшем брате отца свекрови. Странное отчество «Гольянович», как я и предполагала, было ошибкой наборщика текста, который прочитал рукописную заглавную букву «Ю» как «Го». Расстрелянный «начальник части Самлага НКВД» воспринимался мною однозначно: офицер НКВД, сам попавший «под раздачу». Ведь таких случаев было немало: созданный коммунистическим режимом чудовищный карательный орган периодически пожирал сам себя. Что ж, неприятные моменты при составлении родословной тоже бывают, но это только увеличивает желание узнать больше о жизни и судьбе такого человека.

Собрав документы, сохранившиеся в семейном архиве, для объясняющие родство с Михаилом, мы с мужем потянули за первую ниточку: отправили запрос в УФСБ по Самарской области, по месту расстрела Михаила. Ответ не заставил себя долго ждать – спасибо сотрудникам Самарского архива ФСБ! В полученном толстом конверте лежали копии протокола допроса, обвинительного заключения и справки на арест Михаила Дыбовского – и перед нами развернулась короткая жизнь забытого всеми человека, жизнь, которая окончилась, так и не успев как следует начаться.

Оказалось, что «расстрельная» судимость Михаила была не первой. Но, обо всём по порядку.

Михаил был младшим из четверых детей волостного фельдшера Слуцкого уезда Юльяна Дыбовского, получившего свою специальность во время службы в 13 Лейб-гренадерском Эриванском полку. Название «Гренадерский» сразу даёт нам представление о внешности отца Михаила: высокий, крепкого телосложения, и, как следует из некоторых известных фактов его биографии, решительного характера. Унаследовал ли младший сын Юльяна внешность отца? Вполне вероятно, т.к. практически в каждом поколении Дыбовских рождался такой богатырь – давали о себе знать гены какого-то далёкого предка, а два старших брата Михаила как раз богатырским телосложением не отличались. К сожалению, в самарском деле Михаила не было его фотографии. Не удалось найти его фотоснимки и в семейных архивах. Возможно, что они были целенаправленно уничтожены после его расстрела – так нередко поступали родственники, чтобы их не заподозрили в сочувствии репрессированному. Когда Михаилу было около семи лет, его отец трагически погиб. Кормилицей семьи стала старшая сестра, выпускница Слуцкой женской гимназии, получившая место учительницы (тогда говорили: «шкраба») в небольшой сельской школе и взявшая на себя заботу о матери и младшем брате. Окончив семилетку, Михаил, в отличие от сестры и двух старших братьев, не пошёл по педагогической стезе. В те времена были популярны профшколы, вместе со средним образованием дававшие рабочую специальность: по сведениям из самарской «Анкеты арестованного», Михаил после окончания семилетки два года учился в минской профшколе строителей, потом два года работал в Минске «на разных стройработах в качестве столяра».

 В октябре 1929 г. в Минске открывается движение по первой трамвайной линии. Это стало очень значительным событием для города. Работа вагоновожатого в то время считалась очень престижной и интересной. Михаилу удаётся получить направление на курсы вагоновожатых, и в 1930 г. он уже стоит (ведь сидений в кабинах водителей первых трамваев не было!) в открытой кабине одного из первых минских трамваев. Об истории минского городского транспорта подробно рассказал в своей книге «От конки до метро» Леонид Етчик. В этой книге в числе первых вагоновожатых, отличившихся ударным трудом и безаварийной работой, упоминается и Михаил Дыбовский. Назван он ещё и «стахановцем» – но это – явная ошибка автора книги, т.к. Стаханов установил свой рекорд в сентябре 1935 года, когда Михаил уже отбывал наказание в исправительно-трудовом лагере (ИТЛ). Из присланных следственных материалов явствует, что Михаил был комсомольцем (после первого ареста членский билет у него был отобран и направлен в ЦК ЛКСМ Белоруссии) и даже в 1933 г. стал кандидатом в члены коммунистической партии. В наше время о таком человеке сказали бы, что он успешно «делает карьеру».

На фоне всех этих замечательных событий выглядит странным то, что в 1933 г. старший брат Михаила, который заведовал сельской школой в Березинском районе, вдруг забирает «стахановца» из столицы и устраивает на работу учителем в школу деревни Большие Логи, поближе к себе. Не прошло и полгода на новом месте, как 28 декабря 1933 г. Михаил был арестован и судим «тройкой» при ПП ОГПУ по БССР по статье 85 УК БССР (мошенничество). Эта статья предусматривает наказание за подделку государственных бумаг (начиная от денежных знаков и кончая «прочими проездными документами»). Максимальным наказанием по ней была «высшая мера социальной защиты» – расстрел с конфискацией имущества. Михаил получает минимальное наказание: три года исправительно-трудового лагеря. Так что же мог подделать бывший вагоновожатый? Билеты на трамвай? Чтобы узнать, в чём конкретно состояла вина Михаила, мы послали запрос в Информационно-аналитическое управления УВД Миноблисполкома. Ответ был неожиданным – облигацию!

Не подлежит обсуждению моральная сторона вопроса: конечно же, получение незаконного выигрыша – это воровство. И не важно, что деньги украдены у государства, которое, как будет показано ниже, само беззастенчиво обкрадывало своих граждан. Просто хочется понять, какие обстоятельства подвигли благополучного «стахановца», передовика и комсомольца Михаила на этот проступок.

Общеизвестно, что вновь созданное молодое советское государство в первые десятилетия своего существования испытывало серьёзные экономические трудности. Если вам не хватает денег, чтобы дожить до зарплаты, что вы делаете? Правильно, берёте взаймы у своего приятеля или соседа. Но, поскольку советское правительство отказалось выплачивать все дореволюционные долги царской России (кстати, не только внешние, но и внутренние), «дружить» с ним и давать взаймы такому государству никто не хотел. Одалживать недостающие средства оно решило у своих же граждан, выпуская облигации государственного внутреннего займа. Первые такие облигации появились уже в 1922 году. Государство брало у людей деньги на конкретный срок, в этот период (период погашения) оно пользовалось большей частью денег вкладчиков, а определённый процент их направляло на выплату выигрышей по этим облигациям. По окончании периода погашения не выигравшие облигации можно было сдать и вернуть обратно свои деньги.

Сначала размещение госзаймов внутри страны носило рыночный характер, облигации обладали реальной доходностью и высоким уровнем ликвидности. Распространение их среди простых граждан проводилось на добровольной основе. Но с течением времени характер займов менялся: росли объёмы выпуска, увеличивались сроки погашения, пока не достигли 20 лет. Но, самое главное, исчезла добровольность покупки облигаций. С 1927 года возникла новая форма распространения займов: коллективная подписка с рассрочкой платежа.

При выпуске очередного займа (это происходило 2-3 раза в год) каждый работник предприятия должен был подписаться на обязательную сумму (определённый процент месячного заработка), которую бухгалтерия в рассрочку высчитывала ежемесячно из его зарплаты. Когда работник полностью рассчитывался с обязательством, он получал на эту сумму облигации. Эта обязательная часть также росла с каждым годом: если в 1927-28 гг. она составляла 25% месячного заработка, то в 1930 году она уже доходила до 100 %. Отметим, что простой рабочий, рискуя быть подвергнутым остракизму, всё-таки мог оформить подписку на сумму, меньшую этих грабительских 100%. А вот для “ударников” и “стахановцев” подписка на 100% была обязательной – они должны были подавать личный пример остальным (2-3 месячные зарплаты нужно было отдать государству).

На предприятиях действовали созданные на общественных началах комиссии по распространению облигаций – комсоды. Они не только активно содействовали распространению, но и контролировали возврат и залог облигаций госзайма. 22 февраля 1930 г. вышло постановление, запрещавшее любые операции с государственными бумагами без разрешения комсодов. Без письменного согласия председателя комсода ни одна облигация не могла быть продана или заложена в сберегательной кассе. Исключение составляли лишь выигравшие облигации.

 По официальным данным, на третий заем индустриализации в июле 1929 года подписалось почти 10 млн. человек, а на первый выпуск второй пятилетки в мае 1933 года – уже 40 миллионов человек. Можно представить себе масштабы практически насильственного отбирания зарплат у рабочих и служащих! И ещё: сумма каждого вновь выпущенного займа, как утверждалось официально, «по просьбам трудящихся» неизменно перекрывала планируемую сумму его эмиссии. Листаю подшивку газеты «Звязда» за 1931 год, и мурашки ползут по спине от заглавий передовиц:

 «ПАТРАБАВАННЕ перадавікоў фінпляну – рабочых завода імя Варашылава: “ПРОСІМ урад СССР выпусціць новую пазыку “Трэці рашаючы год пяцігодкі”!”

“Пазыкай сацыялістычнага наступлення ўдарым па ворагах бальшавіцкіх тэмпаў!” “ПАТРАБУЕМ выпуску пазыкі імя трэцяга рашаючага года пяцігодкі!”

Кажется, что все поголовно трудящиеся решили избавиться от мешающих им зарплат. Всего по 1957 год включительно было выпущено 58 займов – практически по два в год. На 30-е годы – время нашего повествования – пришёлся пик выпусков – 24 займа за 10 лет! А за весь довоенный период трудящиеся одолжили государству кругленькую сумму: 50 миллиардов рублей.

Открытое выражение недовольства принудиловкой госзаймов к середине 30-х годов стало расцениваться властями как контрреволюционное преступление. Подобные действия наказывались по известной 58 статье УК РСФСР или соответствующим статьям УК республик.

Несмотря на регулярные конверсии – обмен облигаций «старых» выпусков на «новые» (по грабительскому курсу, отличающемуся в разы), постоянное несоблюдение сроков гашения облигаций и порядка выплаты процентов по ним, «замораживание» облигаций — в конце 1950-х годов сложилась ситуация, когда текущие расходы государства по обслуживанию всех выпущенных государственных займов превысили поступления в казну от размещения новых ценных бумаг. Иными словами, государству выпускать займы стало невыгодно. Тогда в 1957 году ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли постановление, согласно которому выпуск новых займов практически прекращался, ранее обещанные платежи вновь были отсрочены на 20 лет, и тиражи выигрышей перестали проводиться. Всё, нечестные игры закончены, народ вздохнул с облегчением! Так нет же, и этот дефолт с наглым цинизмом был представлен, как горячее желание самих обобранных трудящихся:

«Миллионы советских людей добровольно высказались за отсрочку на 20—25 лет выплат по старым государственным займам. Этот факт раскрывает нам такие новые черты характера, такие моральные качества нашего народа, которые немыслимы в условиях эксплуататорского строя» (из доклада Н.С.Хрущёва на XXI съезде КПСС).

Помню офицерский планшет отца, набитый этими новенькими разноцветными бумажками, которые и выбросить было жалко, и хранить бесполезно – мне разрешали в детстве с ними играться. Куда они потом исчезли – не знаю.

Герой моего рассказа избрал собственную, скрытую форму протеста против принудительного сокращения своей зарплаты. Как явствует из письма Э.К.О.(экономического отдела) ПП ОГПУ в ЦК ЛКСМ Белоруссии, имеющегося в деле о первой судимости Михаила, последний был привлечён к ответственности «за исправления (подделку) с помощью пера и туши №№ облигаций и их серий и получения незаконных выигрышей». Привожу найденный мною в Сети пример облигации займа 1930 года.

Действительно, полиграфическое исполнение облигации было достаточно простым: аккуратное дорисовывание единицы до четвёрки и тройки до восьмёрки представляется несложным. Но, чтобы найти «исходный материал» для изготовления «выигравшей» облигации с подходящими цифрами, стоящими на нужных местах, требовалось очень много облигаций. В свете этого фраза из упомянутого выше документа, что «за всё время Дыбовским таким путем было получено выигрышей на сумму около 1000 рублей» вызывает очень большие сомнения. Да и неточная сумма в «экономическом» уголовном деле выглядит странно.

Получить деньги по выигравшей облигации можно было в любой минской сберкассе. Судя по тому, что Михаилу это удалось, и, возможно, не только один раз – он не замахивался на крупные «выигрыши» (облигации, выигравшие 1000 и более рублей, отправлялись на проверку в Москву), чтобы не привлекать к себе повышенного внимания. А работники банка не утруждали себя тщательной проверкой мелких выигрышей, считая, что ради небольшой суммы человек не станет рисковать жизнью, подделывая облигацию (вспомните о «высшей мере социальной защиты» по этой статье УК!).

 Да, сытый человек, возможно и не станет. Но вспомним, что описываемые события происходили во время голода 1932-33 гг., “организованного” советской властью. Этот голод был результатом компании по насильственной коллективизации крестьянства, по раскулачиванию и высылению за пределы БССР самых успешных тружеников-крестьян, что привело к значительному сокращению числа крестьянских хозяйств и производимых ими продуктов. Голодомор 1932-33 гг. официально признан в Украине, но наивно думать, что он не затронул Беларусь. И этому есть многочисленные документальные свидетельства, зарегистрировавшие смерти от голода, хлебные бунты и даже случаи каннибализма на Гомельщине, Минщине, в южных и приграничных районах БССР.

Какова же была зарплата первых минских вагоновожатых? Думаю, что не меньше средней зарплаты по стране, которая, по сведениям из Сети, в СССР в 1933 году составляла примерно 125 руб. Не забудем, что как минимум 25 руб. из них нужно было отдать за подписку на облигации. С 1929 г. в стране действовала карточная система распределения продуктов. По нормам снабжения продовольствием трудящихся Москвы и Ленинграда – городов первой (наивысшей) категории снабжения – обычный работающий мог получить по карточке ежедневно 400 г хлеба, 25 г (столовая ложка) крупы, 100 г мяса, 10 г сливочного (чайная ложка) и 7,5 г растительного масла, 3 чайные ложки сахара – в пределах этой нормы продукты можно было купить по госцене. А ведь Минск вряд ли был приравнен к Москве и Ленинграду. Остальные продукты молодому, здоровому и крупному юноше, работающему «на свежем воздухе», нужно было покупать по коммерческим и рыночным ценам. У трамвайного депо в пригороде Минска для поддержки работающих было заведено своё подсобное хозяйство. Вагоновожатые первой смены даже получали бесплатно по порции супа и по стакану молока – этим можно было на короткое время загасить голод, но после кушать хотелось ещё больше…

Видимо, Михаил настолько был окрылён успехом своего первого “мероприятия”, что похвастался этим матери или сестре. В приличной интеллигентной семье (старшая сестра с матерью жили уже в Минске) это вызвало тревогу. Скорее всего, с этим и связан его неожиданный отъезд из Минска – старший брат решил увезти младшего подальше от городских соблазнов. Но, один раз попробовав «лёгкого хлеба», Михаил не смог остановиться – ведь кушать хотелось каждый день.

Точное количество сберкасс в Минске в 1933 году мне установить не удалось, а вот в маленькой деревне Большие Логи сберкассы явно не было. Поэтому 28 декабря 1933 года Михаил поехал с «выигравшей» облигацией в сберкассу районного центра – местечка Березино. Березинский кассир оказался бдительнее минских коллег, и «счастливчик» был сразу же изобличён и арестован начальником Березинского РОГПУ Гарбузовым.

Полтора месяца длилось следствие, Михаил во всём признался, и 10 февраля 1934 г. был приговорен «тройкой» при ПП ОГПУ по БССР к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на три года.

Наказание в виде помещения в ИТЛ в то время было обычной практикой. ИТЛ, как правило, создавались под конкретный строительный объект, чтобы использовать бесплатный труд заключённых. Не исключением был и Дмитровский лагерь, в который попал Михаил. Лагерь был создан 14 сентября 1932 года специально для строительства канала Москва – Волга.

Основным предназначением канала было решение проблем с обеспечением столицы питьевой водой. Канал длиной 128 км был прорыт заключёнными за пять лет вручную, с помощью лопат и тачек. Первые несколько экскаваторов появились только на последнем этапе строительства. Работа заключенных была нечеловечески тяжёлой, такими же были и условия в лагере. Возможно, Михаил получил направление именно в этот лагерь из-за своей недюжинной физической силы, необходимой при земляных работах. В апреле 1937 г., перед окончанием строительства канала, в Дмитровском лагере содержалось 147 695 заключённых.

В связи с окончанием строительства началось массовое освобождение заключённых, погасивших срок ударным трудом. Всего было освобождено около 55 тыс. человек. Затем начались не менее массовые аресты и расстрелы – этим тогда кончались все «великие» стройки. Михаилу посчастливилось попасть в число первых освобождённых, несмотря на то, что отбывая срок, он умудрился получить ещё одну судимость практически по той же статье: на этот раз стал «подстрекателем или пособником» в подделке какого-то документа. Суммарно он имел две судимости по 3 года, но фактически отбыл наказание в течение только трех с половиной лет: с 1934 по 1937 гг. , и был освобождён досрочно. Как явствует из приведенной ниже заметки, опубликованной в газете «Рабочая Москва» 21 июля 1937 г. – за ударную работу.

В самарских документах указано, что паспорт Михаилу выдан Дмитровским отделением милиции Московской области на пять лет, а освобождён он в 1937 г. Согласно постановлению правительства, по окончании строительства канала освобождаемым заключённым предоставлялась возможность трудоустроиться вольнонаёмными в лагеря на строительстве других гидросооружений, в т.ч. Куйбышевского гидроузла. Видимо, Михаил при освобождении получил направление на работу именно туда, перед этим посетив родственников в Минске.

Новости у родни были невесёлые. Расстрелян 60-летний тесть среднего брата – якобы состоявший в «Партии освобождения крестьян». Как правило, вслед за первым расстрелом начинались задержания остальных членов семьи. Готовясь к худшему, старший брат перевёз свою семью под Минск, поближе к польской границе, которая проходила тогда всего в 20 км от Минска, чтобы иметь возможность нелегально перейти на польскую территорию в случае угрозы ареста. И тут же, сидя в пивной с друзьями, позволил себе обсудить расстрел Тухачевского (расстрелян 12 июня 1937 года). По семейной легенде, приехавшие ночью в «чёрном воронке» чекисты предъявили ордер на арест Дубовского, а не Дыбовского – это и спасло его. Естественно, что в обстановке сгустившихся над семьёй туч ни у кого не возникло желания принять в семью бывшего заключённого, обратив на себя дополнительное внимание «органов». И Михаил уехал на работу в Самару.

На первый взгляд, вызывает много вопросов должность, на которую приняли Михаила: начальник учётно-распределительной части – аналога отдела кадров, ведавшего учётом и распределением прибывавших на участок заключенных. Как возможно было дважды судимому землекопу получить такую должность? Вот что ответил на этот мой вопрос Игорь Кувырков, создатель сайта moskva-volga.ru, посвящённого строительству канала «Москва-Волга»:

«Про Дмитровский ИТЛ известно, что способных и талантливых людей не оставляли на тяжёлых работах. Был страшный дефицит в кадрах для сопровождения работ – чертёжниках, конторщиках и просто писарях. Поэтому грамотные и сообразительные люди достаточно быстро с “общих работ” попадали в конторские служащие и иногда поднимались достаточно высоко по служебной лестнице. И то, что человек в инженерной должности мог быть одновременно заключённым – это было нормальное явление. Такие заключённые пользовались особыми привилегиями и даже жили расконвоированными… При этом они пользовались и относительно большой свободой передвижений».

 Приятно осознавать, что Михаил был из числа способных и талантливых, грамотных и сообразительных. Можно добавить, что сейчас, во времена всеобщего среднего образования, последнее утратило свою ценность в глазах общества, стало обыденной вещью. А в 30-е годы среднее образование было престижным, как современное высшее.

Хочется сказать несколько слов о селе Зубчаниновке, в котором поселился Михаил. Это село является историческим памятником попытке энтузиаста – служащего Самарской железной дороги Евгения Андреевича Зубчанинова вместе со своими единомышленниками – «толстовцами» – в 1908 г. создать идеальный посёлок будущего, как по внешнему облику, так и по организации внутрипоселковой жизни, посёлок высокой нравственности и культуры, «город -сад». И вначале это им удалось. Интересные факты из истории посёлка можно найти в Сети. Сейчас это – окраина Самары. Судя по комментариям в интернете, идеальный посёлок, как и следовало ожидать, после революции и смерти в 1935 г. его основателя, превратился в свою противоположность. Мне кажется, что в 1937 г., когда там поселился Михаил, Зубчаниновка всё ещё выгодно отличалась от других районов Самары зеленью и благоустройством.

Самарский ИТЛ был открыт 01.09.1937 г. Значит, до второго ареста Михаил мог поработать там не более четырёх месяцев. Так же, как и в первый раз, Михаила арестовали в предновогодние дни – 29 декабря 1937 г. (в первый раз – 28 декабря 1933 г). Что явилось поводом для ареста? Читаем обвинительное заключение: «В третий отдел Самарлага НКВД поступили данные…» –не названный доброхот сообщал:

 

Общие фразы, ничего не говорящие о конкретных нарушениях. Но вот и конкретика:

Эта цитата подтверждает, что после освобождения из лагеря Михаил к родным всё-таки съездил, т.к. невозможно себе представить, чтобы в 1937 году кто-то из родственников отважился писать ему такое в письме. Невозможно также поверить, чтобы человек, только что освободившийся из одного лагеря и устроившийся на работу в другой, позволил себе такие откровенные разговоры с заключёнными. Это можно было сказать только в приватной беседе, шёпотом, человеку, которому можно полностью доверять, которого считаешь надёжным другом. Так как в Самлаге Михаил проработал недолго, можно предположить, что это был друг ещё по Дмитровскому лагерю, с которым вместе поехали устраиваться на работу в Самару. Написавший донос хорошо понимал, что делает, и имел вполне определенную цель: «свалить» Дыбовского. Может, его грызла зависть от того, что должность начальника части досталась не ему, раздражал независимый и решительный характер Михаила. Почему-то возникло чувство, что он это делал не в первый раз. Фамилия его в деле скрыта, но оставлены фамилии «свидетелей», подтвердивших «злостную агитацию» и «террористические настроения» Дыбовского: Богданов, Агапитов и Гуленин. Думаю, что это были заключенные, свидетельствовать которых заставил под угрозой автор доноса, сотрудник лагеря.

… А может, банальное «шерше ля фам»? Чего не расскажет в постели ещё неопытный во взаимоотношениях с женщинами тридцатилетний изголодавшейся по женской ласке мужчина?

Дело на Михаила завёл специальный 3-й отдел Самарского ИТЛ и строительства Куйбышевского гидроузла, возглавляемый старшим майором Емецем Николаем Васильевичем (украинец по происхождению, в органах ВЧК-ОГПУ-НКВД с 1919 г., арестован 01.12.1938 г., расстрелян 10.03.1939 г., в реабилитации отказано – сведения с сайта nkvd.memo.ru).

Помощник оперуполномоченного этого отдела Фомин провёл 29 декабря 1937 г. первый и, похоже, единственный допрос Дыбовского, так как 30 декабря обвинительное заключение уже было составлено и отпечатано, а сфабрикованное за два дня «дело» направлено на рассмотрение «тройки» УНКВД по Куйбышевской области. Применялись ли на допросе физические методы воздействия: избиения, пытки? Добивался ли Фомин такими методами признания вины Михаилом? Ведь последний виновным себя не признал, удивив помощника оперуполномоченного эмоциональным заявлением, что «готов идти на любое преступление, но не политическое». И хотя в то время признание вины считалось «царицей доказательств», похоже, что признания от Дыбовского никто особо и не добивался – для такого «обычного» дела вполне достаточно было показаний трех «свидетелей». Присланные сканы листов протокола допроса чистые, никаких тёмных пятен засохшей крови на них не заметно. Правда, подписи Михаила на каждом листе протокола говорят о его возрастающем волнении в этот момент, но тут уж, как говорится, без комментариев…

На допросе Михаил пытался скрыть информацию о действительном месте жительства семьи брата, говорил, что не знает, кто из семьи арестован. Но это уже никого не волновало: скорый поезд его судьбы мчался на всех парах к краю пропасти…

 Всё произошло очень быстро: уже на следующий день, 31 декабря «тройка» при УНКВД по Куйбышевской области утвердила обвинительное заключение о расстреле Михаила Дыбовского. Не вызывает сомнений, что Михаил в этот предновогодний день так и остался в камере изолятора 1-го участка Зубчаниновского района, куда его поместили после ареста, и не присутствовал на заседании «тройки». Да и было ли это заседание? Правда, в очереди на расстрел ему пришлось «простоять» больше месяца – видимо, слишком много «работы» было у палачей. Сердце сжимается, когда представляю себе эти его последние 40 дней заключения, в неизвестности своей дальнейшей судьбы – ведь сообщать будущим жертвам о предстоящем расстреле было «не принято». Сорок раз обдумана короткая жизнь, сорок раз проанализирована главная её ошибка, сорок раз вздымалась в душе волна отчаяния при лязге открывавшихся замков и вот – последняя вспышка почти потухшего малюсенького костерка надежды после команды: «Дыбовский, с вещами на выход!»

Во время исследования меня не покидало ощущение, что подписывая приговор, НКВД спешило выполнить какой-то зловещий план по уничтожению людей, как ни страшно писать об этом. Найденный в Сети документ подтвердил мои догадки. Вот цифры из справки № 233 УНКВД по работе “тройки” по Куйбышевской области в период с 7 августа по 31 декабря: из 1223 человек “контр-революционного элемента”, осужденных за показанный период по 1-й “расстрельной” категории , 481 человек был осужден за последнюю пятидневку (с 27 по 31) декабря 1937 г.

Есть что-то мистическое в повторении судьбоносных дат в жизни Михаила: расстреляли его 10 февраля 1938 года, в день вынесения первого приговора (10 февраля 1934 года).

Так закончилась короткая жизнь, состоящая из взлётов и падений, счастья и несчастья, везения и невезения. Весы его судьбы качались: на одной чаше – ранняя потеря отца, трудные поиски своего места в жизни, на другой – уступка соблазну лёгких денег и попадание в ИТЛ, на первой – остаться в живых в лагере и вытянуть счастливый билет своего освобождения (досрочного!), легко получить не самую плохую работу – и тут же бездумно довериться предателю (предательнице) и расплатиться за это жизнью.

10 февраля 1938 г., восемьдесят лет назад, государство лишило жизни физически крепкого, инициативного, умного, энергичного, тридцатилетнего молодого мужчину, который мог бы оставить после себя потомков (сейчас могли бы жить его правнуки!), который ни разу не был женат (возможно, никогда не любил женщину), не реализовал себя, который думал, что самое страшное у него позади, и только предвкушал, как теперь будет ЖИТЬ, вырвавшись живым из страшного лагеря.

Что получило советское государство, отобрав у него жизнь? Ни-че-го. Ведь отобрать жизнь – можно, но нельзя взять отобранное себе, использовать его для каких-то целей. Возможно, он не любил это государство. Но разве можно заставить себя любить, убивая? Можно только заставить оставленных в живых молчать и бояться. Молчать и бояться…

2 КОММЕНТАРИИ

  1. Замечательная статья, очень затрагивает эмоционально. Написано так живо и образно, очень красочно показаны обстоятельства жизни людей в тот страшный период… Проникаешься к главному герою искренним сочувствием.

  2. Спасибо за тёплый отзыв, Марина. Мечтаю “рассекретить” ещё одного Дыбовского, чья фамилия упоминается на этом сайте.

Добавить комментарий для Марина Отменить ответ

Введите ваш комментарий
Введите своё имя