Газета «Дмитровский вестник» №63 (28 мая 1994), №67 (7 июня 1994), №68 (9 июня 1994), №69 (11 июня 1994), 15 июля 1994 года.
Вошло одноименной главой в книгу “Была ли тачка у министра?..” (1997)

Редакция благодарит В. А. Тиханову (общество “Мемориал”) за помощь в подготовке материала.

…У них дома висела картина. Темные краски, сочетание тонов и теней, растворяющихся в сумерках, и яркие далекие огоньки привлекали внимание, заставляли подолгу смотреть. И хотя картина притягивала к себе, имя художника казалось утраченным навсегда…

За десятки лет эта рука сделала многое. Она помогала совершать открытия, так нужные стране, методично и скрупулезно записывать мысли и результаты исследований, слагавшихся в научные труды. Сегодня уже старческая рука должна была стать твердой и, не дрогнув, изложить страдания и размышления последних лет. Это не касалось науки, не казалось мемуарами, это сугубо личное, запрятанное в самые глубины души, накопившееся там и требовавшее теперь слова.

Страха не было. Жизнь уже прожита, да и дело всей жизни, составившее ему имя, известное не только в научном мире, было порукой. И он честно и прямо должен рассказать о том, что творится вокруг, ведь то, что случилось в его семье, происходит со многими. И молчать он не может. Вождь должен знать правду.

“Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Долго не решался писать вам, а написав, долго не посылал письма, не посылал потому, что появилась настойчивая мысль о недопустимости тревожить Вас по мелочным с государственной точки зрения делам, хотя бы и весьма трагическим с точки зрения отца и матери, с точки зрения осужденного невиновного сына…”

Рука в задумчивости замерла, а затем продолжила:

“Катаньян (прокуратура СССР), Яковлев (областная прокуратура), Рогожин, Аленцев (НКВД) — все давали высокую оценку сыну. Убеждали, что пребывание в лагере убережет (?! — Н. Ф.) моего сына — неиспорченного юношу — от дурного влияния.

Все обещали освободить его через год, а освободили через 2 с четвертью без снятия судимости, т. е. без права продолжить учебу. Сына убедили до снятия судимости остаться при Дмитровской художественной мастерской. Спустя месяц после ареста Куна (начальник мастерской — Н. Ф.) арестовали и его.

В Москве в 1939 году сказали: режимные лагеря. Не советуем никуда обращаться, придет время — разрешат переписку, и вы получите ожидаемые свидания. Главный военный прокурор Гаврилов сказал: вот дело Вашего сына. Все ясно, он собственноручно подтвердил свою виновность.

Я пытался напомнить т. Гаврилову о том, как гр. Храпковский допрашивал моего сына, как мои сын “подписал” инкриминируемое ему обвинение и как начальник секретно-политического отделения (III отдел) Дмитровского НКВД тов. Гоберман сказал моей дочери: “Ваш брат и не подозревал о своей причастности к этому делу, но здесь мы объяснили ему его вину…”

Рука снова замерла. После разоблачительного как и аттестации следователя “гражданином” — вроде, преступником. Впрочем, а кто он? Да и что за глупость такая – ходил “и не подозревал о своей причастности”?! Рисовал и не чувствовал… Разве такое может быть? Может! Если известно, как гр. Храпковский допрашивал моего сына. Поэтому молчать нельзя!

“…Суд по необходимости и носит формальный характер, — ложились на бумагу слова, — но не исключены случаи, когда заключение суда может и должно быть диаметрально противоположным представленному следствием “чистосердечному признанию” подсудимого.

Для меня непоколебимо ясно, что сын мой не мог быть причастен ни к каким противосоветским агитациям… ясно потому, что мой сын был юным энтузиастом развертывающейся перед ним новой лучшей жизни. И хоть бы сто раз мне были представлены т. н. документы о его чистосердечном признании, я их не могу признать действительными, ибо я знаю своего сына… Да, подписал, но не виновен.

Дочь видела Костю два раза, когда везли с допроса (2 июля арестован в Дмитрове). Первый раз в августе 1937 года, когда он крикнул ей из машины: “Меня обвиняют в страшных вещах, но я ни в чем не виноват и ничего не подпишу!” Через десять дней Костю вывели двое под руки. Он был весь в слезах, держали его на допросе восемь с половиной часов. Плача и смеясь, он успел сказать: “Не мог доказать своей невиновности — нервы не выдержали — подписал…”

Иосиф Виссарионович, учтите нашу старость (мне и моей жене перевалило за 70 лет), разрешите сыну переписку. Хотелось бы услышать прямое указание, что сын Костя жив и получить сведения — куда и как переслать ему весточку, что мы, старики, еще живы и делаем все от нас за висящее, все, что в наших силах, чтобы пролить истинный свет на его дело и вернуть его к жизни”.

“Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович” на письмо доктора технических наук, профессора Томского технологического, Свердловского и Московского горных, Московского геологоразведочного институтов Петра (Станислава) Константиновича Соболевского “нэ ответил”, прямого указания “нэ дал”, но старость учел: Соболевских “иэ тронули”. Да и как, и куда переслать весточку Константину, если его уже несколько лет, как расстреляли. И все, к кому обращался ученый, имя которого занесено в Большую советскую энциклопедию, просто-напросто врали ему. А Петр Константинович искал и искал.

“Уважаемый тов. Берман, — писал он заместителю наркома НКВД, — я позволил себе обратиться к Вам с личным письмом, памятуя о том внимании, с которым еще в Сибири (в Томске) вы всегда относились ко всем возбуждаемым мною вопросам. Напоминаю. что тогда в Томске я заведовал картографическим отделом по снабжению Реввоенсовета необходимыми картами.

Обстоятельства складываются таким образом, что я вновь вынужден обратиться по двум… вопросам. Один касается совершенно неожиданного ареста моего сына, а другой — систематического замалчивания… разработанных мною методов четкого учета добычи полезных ископаемых и рационализма эксплуатации этих полезных ископаемых.

Четыре года назад я был переведен тов. М. М. Кагановичем… с Урала в Москву для внедрения в горно-рудную промышленность новой разработанной мною методологии рационализации горнорудного процесса и организации соответствующей кафедры при Московском геологоразведочном институте…”

Письмо это датировано 18 июля 1937 года. Тов. Берман еще мог вмешаться в события и помочь отцу и сыну. Но он даже не принял старого знакомого. После этого П. К. Соболевский записал: “19 июля. Секретарь гр. Бермана гр. Сулин сказал по телефону моей дочери: зам. наркома находит правильным, что брат ваш сел и принимать вашего отца ему незачем…” Эту запись, как и другие, касающиеся поисков сына, отважный и решительный сибиряк приложил к письму Сталину.

А “тов. Берман” вскоре и официально стал “гр. Берманом”. вероятно, уже тогда и над ним был занесен топор.

Студенческая жизнь кипуча и многообразна, особенно, если тебе двадцать и ты полон честолюбивых планов.

Собирались после занятий. Ходили в кино и на выставки. И спорили, спорили. Перед авторитетами не благоговели. доставалось всем. В том числе и членам правительства. А когда словесные аргументы иссякали, в ход шли карикатуры. Они ведь были художниками, эти ниспровергатели авторитетов, студенты Московского полиграфического института. А еще они были чертовски талантливы, эти ребята.

— Читай, читай стихи, — просили они Юрия Феоктистова, уже имевшего публикации. И тот начинал:

Война прошумела
Костями и сталью.
Кострами бивачищ
В измятой степи…

Их арестовали перед новым 1932 годом. Юрия Феоктистова. Сергея Мазанова, Эроса Гликмана, Наталью Цветкову, Владимира Григорьева, Жана Мельдера, Александра Бортина, Константина Соболевского. Прямо в институте. Наверное, в воспитательных целях для других. Для следствия они не были талантами, а просто врагами народа, проводящими антисоветскую агитацию, изготавливающими стихи и карикатуры, подрывающие основы нашего государства.

По воле следствия они вдруг “вошли” в одну из ячеек мифического “Союза русских патриотов”, образовав “звено Решетникова”. И хотя все арестованные дружно отрицали свою причастность к какому-то Союзу, следователей это не смущало. Они быстренько начертили схему организации, назначили руководителей, “поставили цели и задачи”, а стихи подшили к делу. “Врагов” рассортировали по лагерям: кого в Ухтпечлаг, кого в Бамлаг и Темлаг, а Феоктистова и Соболевского под Москву, в Дмитлаг — строить канал. Первому дали 5 лет, второму — три года… Впрочем, Юрию “повезло”, его после жалобы о необоснованности ареста в июне 1934 года освободили, чтобы снова арестовать в 38-м.

Несмотря на хлопоты отца. освобождение Константина Соболевского затягивалось. Но страх и неопределенность первых дней проходили: сын работал в Центральной художественной мастерской, которой в то время руководил известный художник М. М. Черемных.

К.Соболевский. Лагерь ночью (Дмитлаг). Бумага, картон, гуашь. Ок. 1935. Музей Международного Мемориала
К.Соболевский. Лагерь ночью (Дмитлаг). Бумага, картон, гуашь. Ок. 1935. Музей Международного Мемориала

Из Дмитлага и в Дмитлаг шли полные надежд и забот письма.

12.04.34 г. “Пристроили художником-чертежником. Работаем с 9 до 16 и с 8 до 10 вечера. Перетрусил ужасно. мне ведь сказали, что я не в Дмитров, а в Весьегонск”.

20.04.34 г. “Окончательно устроился. Живу на комендантском участке, работаю в клубе художником. Сейчас занят подготовкой к 1 Мая”.

18.07.34 г. Жене Надежде из Истры: “Не могу выехать до приезда Черемныха. Он должен быть со дня на день. Теперь, если вдруг Черемных скажет, что мне нельзя ехать, тебе придется приехать в Истру. Сейчас пишу (рисую маслом) портрет одного ударника. С моей точки зрения, неплохо”.

7.09.34 г. Матери, родным: “Работы много и совершенно не замечаешь, как летит время. Жизнь моя течет, как и раньше. Готовлю выставку картин. Мной довольны и пожалуй, даже

больше этого. Я стараюсь: работаю изо всех сил. Вот закончим выставку к 1-ому, тогда я дам знать, чтобы приехали ко мне… Вчера приезжал на строительство писатель А. Толстой. Был у нас в мастерской, смотрел на наши работы.

Настроение у меня все время хорошее, разве что я немного начал к вечеру уставать, но это все ерунда.

Помимо живописи, иллюстрирую еще журнал; да, работы много и интересная”.

14.01.35 г. “Много работаю. В ближайшие дни еду почти в Ленинград сделать ряд фото и зарисовок. Дня на три. Когда понесу эти зарисовки, к т. Фирину, то и поговорю о нашей встрече.

Сейчас пишу картину “Слет ударников”, куда входит не одна сотня народу — страх. Кстати, выходит лучше многого, что я делал. Вообще, г…. конечно…”

Из писем жены К. Соболевского Надежды Васильевны “Левка мне сегодня говорил, что я напрасно живу так замкнуто и все время помню о тебе, что нужно хотя бы временно в кого-то влюбиться. Доказывать глупость его слов ему не стала, но ты, я думаю, меня в этом отношении знаешь лучше Левы и скорее поймешь.

К.Соболевский с женой Надеждой Крохиной в Дмитлаге. Архив Международного Мемориала
К.Соболевский с женой Надеждой Крохиной в Дмитлаге. Архив Международного Мемориала

Котька! А ведь как раз в это время примерно чуть-чуть позже числа 25 — 1/V мы с тобой встретились первый раз в 30 году. Я очень хорошо помню тот день, а почему: сама не знаю.

Мы с Ч…й стояли на горке около дверей техникума, а ты вышел в синей выгоревшей майке…

Она сказала тогда: вон Котька Соболевский, о котором я тебе рассказывала. Тогда я даже и не думала, что так крепко полюблю этого Котъку…

Милый, милый, любимый! Как хочется видеть тебя!

Котенька!

Сейчас могу и хочу во сне быть с тобой… Целую любимые глаза и нос. Твоя Надюха. Свердловск, 18.04.34.

“Невольно вспомнилось о тебе: что делаешь? Сейчас 2 ч. ночи, и мой обезьяныш, наверное, спит, а во сне Надюху видит. Вот чихнула — значит, правда”.

1.04.34 г. “Конофейка, пес рыжий. Сегодня от тебя открыточку получила! Заподпрыгивала сразу, даже все наши за меня порадовались…”

Из письма сестры К. Соболевского Ольги Хлодовской В. М. Молотову: “Многоуважаемый Вячеслав Михайлович! Много и тревожно думала прежде, чем решилась все же написать Вам. Страшно беспокоить Вас своим письмом личным, страшно отнимать хоть немного времени у Вас, так занятого большим и важным делом — все это невольно останавливает руку — да и дальним вы кажетесь, и просить Вас внимания, вашей помощи начинает представляться невероятно дерзким.

И все ж пишу.

Этой весной я позировала художнику П. П. Ефанову, и в минуту отдыха мы подолгу просиживали перед Вашим портретом. Я привыкла к Вашему лицу, такому живому, мягкому, понимающему, чуть улыбающемуся, и мне не было страшно Вас, и родилась уверенность, что надо, что можно Вам написать. С этой решимостью родилась и надежда, что Вы сможете помочь мне.

Я артистка. Работаю в оперном театре им. К. С. Станиславского. Работаю ли? Нет. В том-то и дело, что нет. Не могу…

Хорошо как-то сказала Е. А. Степанова, бывшая на моем спектакле: “Ольга Станиславовна, вы не радуетесь своему пению, а ведь у вас голубой голос, что вы с собой сделали?!”

У меня нет семьи — своей семьи — я не замужем. Нет у меня и просто близкого мне друга, и так сложилось, что вся моя привязанность сосредоточилась на моем младшем брате-умнике. несомненно, одаренном художнике.

Мы с ним были большими друзьями. Несмотря на порядочную разницу лет, он стал для меня тем родным и близким, что так нужно каждому человеку в жизни… Он был тем интимным стимулом в моей работе, который заставлял и помогал мне идти вперед.

…Сейчас у меня нет брата, и мне невероятно трудно жить и работать. Иногда я заставляю себя. Иногда сама жизнь, прекрасная наша жизнь, пробуждает меня, и я с рвением голодного начинаю работать, успеваю что-то сделать. Но надолго ли?

Можно ли так жить вспышками? Нет. А ведь хочется, ужасно хочется жить. Иногда эта жажда жизни, работы делается просто нестерпимой, но внутри что-то надорвано. Это напоминание, что случилось в моей жизни, неуклонно возвращает меня в прежнее мое состояние. Я решила оставить театр… Однако мне не удается даже мыслей своих приучить к этому, не то, что решиться на этот шаг…

…Я все пишу о себе и еще ничего не сказала о брате, но это получилось невольно. Если б я могла думать или хотя бы поверить в виновность моего брата, мне было бы легче — я знала бы — так надо, но я глубоко убеждена, что его арест — результат самого беззастенчивого оговора, с одной стороны, и его исключительной болезненной скромности, я бы сказала, робости, неумения что-либо отстоять, с другой.

…Умоляю ознакомиться с делом, разыскать моего брата, вернуть его к жизни. Этот человек не способен ни на какой предательский проступок против нашей власти. Какое-то трагическое стечение обстоятельств.

…Вот уже второй год, как я ничего не знаю о брате. Ни где он, ни в чем обвиняется, на сколько осужден.

…Полная неизвестность лишает меня послед них сил.

Но куда не обращалась — один ответ: такого не арестовывали. За нами не числится. Как это понять? Как быть? Я спрашиваю о человеке, который и не существовал никогда…”

Профессор Соболевский умер ранней весной 1949 года, так и не узнав ничего о сыне. Власти посчитали, что ему не положено ничего знать о его судьбе. Сестра О. С. Хлодовская-Соболевская смогла это сделать только на склоне лет. Сын Константина Ивар в конце прошлого года смог прочитать оба уголовных дела отца.

О том, что, помимо Отца, живущего с ним, у него был еще один. Ивар узнал после смерти Сталина…

— Мы жили в Свердловске, — говорит он. — В 37-м маме посоветовали немедленно и подальше уехать из Дмитрова.

…У них дома висела картина. Темные краски, сочетание теней и тонов, растворяющихся в сумерках, и яркие далекие огоньки привлекали внимание, заставляли подолгу смотреть на созданный умелой рукой неожиданный эффект. И хотя картина притягивала к себе, имя художника казалось навсегда утерянным. Но Ивар все же однажды узнал его. Автором был Константин Соболевский, его отец.

Еще раньше он обратил внимание, что отчество его отца, который жил с ним, разговаривал, ходил на работу,

почему-то не совпадало с именем деда. А теперь вот и новое открытие, заставившее растеряться, которое и по сей день волнует и требует дальнейших решений.

Завершив школу, Ивар Арсеев приехал в Москву, закончил консерваторию по двум специальностям (дед, прежде чем стать ученым, занимался у Римского-Корсакова), вместе с Д. Кабалевским готовил знаменитую программу по музыке для общеобразовательных школ, а трудноразрешимых вопросов с годами не убавилось.

Есть и у меня вопрос, на который, увы, нет ответа. Сестра Константина Соболевского. входившая в состав первой студии К. Станиславского, стала известной певицей; брат Петр много снимался у Г. Козинцева и Л. Трауберга, С. Герасимова и А. Зархи, стал заслуженным артистом России, сын — композитор, пишущий для детей, а кем бы стал сам Константин, талантливейший 25-летний художник, оставшийся студентом-первокурсником?

К.Соболевский. Лагерный клуб ночью (Дмитлаг). 1936. Картон, гуашь. Музей Международного Мемориала
К.Соболевский. Лагерный клуб ночью (Дмитлаг). 1936. Картон, гуашь. Музей Международного Мемориала

Ивар Александрович поставил на стол картину. Ночь. Мост. Канал. И желтые огоньки движущейся вереницы грузовиков. Автор легко узнаваем. К. Соболевский.

Н. Федоров.

Ещё о Константине Соболевском: Политические заключенные на строительстве канала «Москва – Волга» (К.С. Соболевский)

Сканы статьи:

 

 

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Введите ваш комментарий
Введите своё имя