Дмитлаг 1936-37 гг. Воспоминания очевидца

Автор воспоминаний – Алексей Комаровский (1914-1988), сын художника-иконописца Владимира Алексеевича Комаровского, расстрелянного и захороненного на Бутовском полигоне. В Дмитлаг Алексей попал в 1936 году в качестве вольнонаемного после трех лет, проведенных в заключении в Сиблаге.    

Во второй половине дня (10 мая) наш поезд подошел к Казанскому вокзалу. С вокзала на вокзал, по Садовому кольцу я переехал на трамвае (на “Букашке”), а от Триумфальной площади (ныне площади Маяковского) с удовольствием прошагал по Тверской-Ямской. Вот он, и Белорусский вокзал… Здравствуй, дорогой, здравствуй! За эти годы ты совсем не изменился. Помнишь, как в двадцать восьмом здесь встречали Максима Горького? А в тридцать первом, вон с той, крайней платформы мы провожали Осоргиных в Париж (Осоргины – родственники Комаровских; после конфискации родового имения в Калужской губ. жили у Комаровских в их имении Измалково до 1923 г. После ареста в 1925 г. Г.М. Осоргин был сослан на Соловки и там в 1929 г. расстрелян. Весной 1931 г. семья Осоргиных (тринадцать человек), выхлопотав разрешение на отъезд, покинула Россию и поселилась в предместье Парижа Кламаре, где родственник Осоргиных, князь Г.Н. Трубецкой, купил небольшую усадьбу и собрал всех родных).

Под железными крышами твоих платформ до сих пор ютится сладковатый запах недожженного угля. Как тут все знакомо! Я уселся в первый же дачный поезд и жадно прилип к окну. Пошли не просто знакомые, а родные, дорогие места. Немчиновка, Баковка, а там, за Думновским лесом, Переделки, Измалково… Проехали Перхушково с белой Покровской церковью посреди села. А вот и Жаворонки. Я мчался по 3-й Советской улице (прошу заметить, по 3-й, а не по 2-й, в целях конспирации). Подошел к Страховской даче как бы с тыла, со стороны наших окон. Постоял, прислушался к звукам за окнами, не решаясь постучаться. Ведь здесь сейчас дома меня не ждали. Для них я был в каком-то Карсуне…

…Радости встречи я описывать не буду. Это слишком волнительно, слишком лично. Скажу только, что для меня она была омрачена значительно ухудшимся за эти два с половиной года здоровьем матери.

Примерно за неделю я прописался в Можайске (за 101-м километром) и объехал ряд городов в поисках работы. Но всюду, куда бы я ни обращался, даже в токарной артели на Бородинском поле, от меня сторонились, как от зачумленного. С каждым днем и с каждым новым отказом настроение ухудшалось. В конце концов, на семейном совете было решено, что надо ехать в Дмитров и просить Голицыных, которые там жили, помочь поступить на строительство канала Москва-Волга. Очень не хотелось обратно залезать в эту ГУЛАГовскую систему, но без нее, видно, не устроиться.

Голицыны встретили меня очень приветливо, как родного, и обещали помочь.

Дмитров тех лет был своеобразным центром, в какой-то мере соперничающим с Москвой. В Дмитрове размещалось Управление строительства канала Москва-Волга НКВД СССР Возвращающиеся из лагерей москвичи (а это был последний год, когда из лагерей еще возвращались) не имели права жить ближе, чем за 101-м километром, а тем более в самой Москве. Да и на работу, как и меня, их нигде не принимали. А тут, в городе, расположенном всего за 60 км от Москвы, принимали на работу всех, без исключения и без всяких ограничений. И народ сюда повалил. Наиболее ценным специалистам давали квартиры в Инженерном городке, а всем остальным оплачивали частные комнаты в городе. Управление строительства находилось на особом снабжении, имело отличную столовую, клуб, стадион и другие бытовые учреждения. Увеличилось количество дачных поездов. От вокзала до Управления была заасфальтирована дорога. По субботам все москвичи, груженные авоськами с продуктами, мчались на вокзал. Это был уникальный период в истории Москвы, когда колбаса ехала не из Москвы, а в Москву. Таким образом, из тихого, захолустного городка за два-три года Дмитров превратился в оживленный центр.

Голицыны жили в одноэтажном деревянном доме на углу улиц Кропоткинской и Семенюка, на самом бойком перекрестке между городом и Управлением строительства. В этом доме жил художник Владимир Михайлович с семьей и родителями, Анной Сергеевной и Михаилом Владимировичем. В домике рядом жила его сестра, Мария Михайловна (через год она выйдет замуж за Всеволода Степановича Веселовского). Там же, в Дмитрове, отдельно жил младший брат Сергей Михайлович со своей семьей. Но центром был именно этот дом, на улице Семенюка. Семья жила открытым домом, а вернее, двором, так как летом вся жизнь протекала во дворе.

Душой всей семьи был Владимир. Очень общительный, веселый и остроумный, он был радушным хозяином и искренно радовался каждому посетителю. Меня поражало его умение найти тему для разговора, интересующую именно этого гостя. Была ли это природа, искусство, наука или какая-нибудь техническая тема, Владимир вел разговор со знанием дела, как специалист в этой области. Щедрость его души привлекала в этот дом много старых и новых друзей. Привлекала их также особая, русская красота жены Владимира, Елены Петровны, и обаяние его сестры Машеньки. Владимир шутил, что все их знакомые в Дмитрове делятся примерно поровну между поклонниками его жены и сестры. В то лето у них не было дня без гостей. Материально Голицыны жили очень и очень скромно. Анна Сергеевна, предвидя вечерний наплыл гостей, заранее начинала приготовление большого таза винегрета из бурачков и других овощей. Вечером гости считали за честь съесть у них тарелку винегрета с куском черного хлеба. Когда собирались особо близкие друзья, со стены снималась гитара и под ее аккомпанемент пелись песни и романсы. Пела Елена Петровна, а может быть, и Владимир.Жизнь семьи очень оживляли дети. Их было трое: Еленочка, лет двенадцати, и два мальчика – Мишка и Ларюшка (Илларион Владимирович Голицын – ныне народный художник, академик, известный живописец, график), лет восьми-десяти.

На следующий день после моего приезда мы с Машенькой отправились в Управление строительства к начальнику архи­тектурно-планировочного отдела Петру Дмитриевичу Козыреву (См. подробнее: Н.А. Федоров. Жизни всесоюзной дно // Книга Памяти “Бутовский полигон”. Вып. 4. С. 12-20). Машенька рассказала ему обо мне и просила принять меня на работу в его отдел. Петр Дмитриевич взял мое корявое заявление и четко начертал: “ОК” (“ОК” – отдел кадров). Прошу оформить”. Я горячо поблагодарил его и отправился на муки в этот самый “ОК”. Там всем заправлял известный на все Управление Осипов. Этот маленький чекистик и большой буквоед изматывал всех поступающих до предела. Все же к вечеру, изрядно попотев и испортив много анкет и бумаги, я получил удостоверение работника строительства канала. Это была вещь – куда более ценный документ, чем мой временный паспорт. С этим удостоверением я мог смело разгу­ливать по Москве…

А.В. Комаровский в Бутырской тюрьме, 1932 г. Был арестован в 18 летАнна Сергеевна устроила меня на квартиру к своей знакомой старушке, и я начал работать. Моим начальником и учителем был крупный ленинградский специалист инженер Львович-Кострица. А старшим инженером у меня был заключенный, московский инженер А.Н. Верещетин. Обоим этим инженерам я многим обязан в своем техническом развитии.

В нашем отделе чертежницей работала очень сердобольная женщина – Фрида Яковлевна. Была она женой начальника снабжения Дмитлага. Надо полагать, что работала она не из-за денег, а чтобы не сидеть дома одной. Фрида Яковлевна обратила внимание на мой скромный, вернее, плачевный гардероб и решила помочь мне одеться. Через своего мужа она достала за баснословно дешевую цену: хром на сапоги, отрез шерсти цвета хаки на брюки и гимнастерку, широкий ремень и длинную кавалерийскую шинель. Спасибо ей за добрую заботу и очень своевременную помощь. Почти до самой войны я ходил в этом обмундировании. Когда я впервые появился в нем у Голицыных, Владимир очень тешился над моим нелепым военизированным видом, хотя в юности сам щеголял в морской форме.

В 1936 году строительство канала вступило в самую напряженную, завершающую стадию. Каждый день, в полдень, по местному радио передавались сводки о количестве вынутого за сутки грунта, о количестве уложенного бетона, о передовом на этот день районе и т.д. Не передавали только, сколько заключенных умерло за истекший день. Молодость и чисто животная жажда жизни захватили меня и притупили правильное мировосприятие. За благополучным и оживленным бытом работников Управления, особенно вольнонаемных, не всегда можно было рассмотреть множество человеческих трагедий заключенных, живущих совсем рядом, во временных лагерях, и ежедневно выполняющих рабский, изнурительный труд. Сколько человеческих жизней поглотил канал!

Все земляные работы на канале велись вручную. Грунт на котловане отвозили грабари, да и тачки были еще в ходу. С Яхромских холмов трасса канала напоминала огромный, вытянувшийся на необозримые просторы живой муравейник. Ночью этот муравейник освещался огнями множества прожекторов. И так от Волги до Москвы. Картина неповторимая. Недостатка в живой силе не было. ГУЛАГ поставлял ее бесперебойно и в неограниченном количестве. Без преувеличения можно сказать, что канал имени Москвы покоится на костях заключенных. Пройдет всего несколько лет, и канал, наполненный водой, станет последним рубежом обороны в великой битве за Москву.

Самым оживленным местом в Управлении была огромная столовая для вольнонаемных, где вкусно и дешево кормили. В обеденные часы столовая становилась еще и своеобразным клубом, в котором встречались знакомые, работавшие в разных отделах, обменивались новостями и книгами, договаривались о встречах и т.д. А неподалеку от столовой, на той же площади, засаженной цветами, размещался отлично оборудованный клуб. В часы перерыва (с 4 до 8 вечера) в нем демонстрировались новые фильмы. Они шли у нас раньше, чем в Москве. Этим летом тридцать шестого года к строительству канала было приковано внимание всей страны. В связи с этим к нам зачастили всякие знаменитости. Приезжали – Любовь Орлова, Отто Юльевич Шмидт, летчики Водопьянов и Молоков, Алексей Толстой, Яхонтов и многие другие. Дмитров стал своеобразным центром притяжения для советской элиты.

Несмотря на развлечения и вкусную кормежку, работать приходилось с большой отдачей и с большим напряжением. Чертежи прямо со стола шли на стройку. За ними со всех районов приезжали специальные инженеры-кураторы. Мы с Александром Николаевичем Верещетиным проектировали теплоснабжение и вентиляцию сооружений Южного (Мос­ковского) района: Сходненской ГЭС, Сталинской водопроводной станции и ряда других объектов. Все Управление работало с 9 утра до 4 дня; потом – перерыв до 8 и опять работа до 10-11 вечера. По субботам работали только до 4 без обеденного перерыва и после этого, обгоняя друг друга, спешили на московский поезд. Возвращались в воскресенье вечером. Не знаю почему, но именно по воскресным дням в Москву ездил и Владимир Голицын. Все его знакомые знали, что возвращаться он будет восьмичасовым вечерним и непременно сядет в третий от хвоста поезда вагон. Этот вагон наполнялся почти одними голицынскими знакомыми. Владимир был великолепным рассказчиком. Паровой поезд шел медленно (больше двух часов), а вагон, освещенный единственным фонарем со свечкой, не дремал, а то и дело взрывался от дружного хохота, вызванного веселыми рассказами художника. На платформе в Дмитрове знакомые быстро прощались и убегали вперед, спеша к семьям. А мы, не торопясь, двигались по городу, минуя Дмитровский собор и земляной вал кремля, приближаясь к их дому. У Владимира болела нога, и он шел, опираясь на палку. Если не ошибаюсь, у него в то время обострился костный туберкулез.

Я очень дорожил возможностью провести субботний вечер и воскресенье дома, в Жаворонках. Только там, у кресла больной матери, мне по-настоящему было хорошо. Поэтому буквально каждую субботу, невзирая на погоду, я приезжал домой. Иногда по воскресеньям к нам в гости приезжал Коля Иванов со своей молодой женой Еленой Павловной. Коля также работал на строительстве канала, только не в Дмитрове, а в Карамышеве. Позднее приезжал к нам и Соколов, который к тому времени вернулся в Москву (Н.П. Иванов и художник Соколов – друзья А.В. Комаровского, с которыми он познакомился в заключении в Мариинских лагерях в Сиблаге. Н.П. Иванов после войны поступил в МДА, преподавал в Саратовской семинарии, стал магистром богословия, затем работал в журнале Московской Патриархии). Лагерных друзей я познакомил со своей семьей. Одно время Соколов даже работал с отцом. Они вместе расписывали большой плафон в аптеке на Страстной, а ныне Пушкинской площади. Этой аптеки уже давно нет, а эскиз плафона еще у нас сохранился.

Но вернемся в Дмитров. Напряжение в работе с каждым днем нарастало. И чаще случалось, что в субботу днем в комнату входила секретарь отдела и объявляла: “Сегодня нормальный рабочий день, завтра нормальный рабочий день”. Вздох разочарования раздавался в комнате. Так летели летние месяцы. Осенью на строительстве канала был объявлен месячник имени наркома Ягоды. Для нас, работников Управления, это означало, что выходные отменяются и вечерняя смена продолжается не до десяти, а до двенадцати ночи. А если хочешь заслужить звание ударника, то лучше задержаться и до часа ночи.

Не успел закончиться этот ударный месячник, как Ягода оказался “врагом народа”… Но месячник продолжался. Срочно срывались портреты одного наркома и заменялись портретами нового – Николая Ивановича Ежова. Вообще за портретами, висевшими в общественных местах, надо было бдительно следить. Чуть зазеваешься – и на стене будет висеть “враг народа”.

К зиме темп проектных работ немного спал. На большинство сооружений, подлежащих сдаче до прихода волжской воды, вся документация было выдана, и мы вернулись к обычному распорядку дня.

Новый, 1937 год я встречал у Голицыных… Можно ли было тогда думать, что мы встречаем самый кровавый, самый зловещий год в истории нашей Родины? К сожалению, это было так.

Зима и начало весны прошли на строительстве в обычной напряженной работе. К середине года намечалось открыть судоходство на канале. В двадцатых числах апреля канал посетил сам Сталин. Он приехал со свитой, без предупреждения, в район 4-го и 3-го шлюзов у станции Яхрома. Возможно, Сталин не хотел встречаться с руководством строительства, которое он уже обрек на смерть, или по другим причинам, не знаю, но приезд его был неожиданным и молниеносным. Главным инженером этого района был мой однофамилец Комаровский, который случайно оказался на месте. Он встретил Сталина и давал ему все пояснения. Быстро осмотрев сооружения, с которых к тому времени уже были сняты леса и на которых не оставалось ни одного заключенного, не заезжая в Дмитров, Политбюро укатило обратно в Москву. На другой день все газеты поместили фотографию Сталина и дающего ему объяснения Комаровского – на фоне красивых зданий 3-го шлюза. Для Комаровского это посещение было счастливым. Сталин запомнил этого энергичного инженера с хорошо поставленным грудным голосом. Дальнейшая карьера Комаровского росла, как на дрожжах. Закончил он ее в чине генерала армии.

Через несколько дней мы встречали в Дмитрове 1-е Мая. Хорошо запомнились мне эти дни. Как всегда, накануне в клубе проходило торжественное собрание. В президиуме, на сцене, украшенной огромными букетами живых цветов, сидело все чекистское руководство во главе с начальником Управления Фириным (Торжественное собрание с участием Фирина, о котором пишет автор, могло состояться не позднее 27.04.1937 г. и не столько по поводу Первомая, сколько по поводу прохождения первой флотилии по каналу; оно было намечено на 30 апреля. С.Фирин был арестован за два дня до этого – 28 апреля. – Ред.) и начальником политуправления Пузицким. Грудь каждого из чекистов соперничала с грудью соседа по количеству орденов Ленина. У каждого их было штук по пять, по восемь. А количество ромбов в петлицах колебалось от двух до четырех. Всего в президиуме сидело человек двадцать. Словом, зрелище было внушительным. После торжественной части был дан великолепный концерт силами лучших московских артистов. Огромный зал клуба был переполнен.

Перед началом концерта Пузицкий, обращаясь к присутствующим, просил, чтобы завтра утром, также дружно, все без опоздания вышли на демонстрацию. Просить и не нужно было. Задолго до назначенного часа все сотрудники Управления явились на демонстрацию. Каково же было наше удивление, когда мы увидели на трибуне одинокую фигуру человека в штатском. И не увидели ни одной знакомой фигуры в форме. Тут же по рядам демонстрантов пополз слух: “Ночью все руководство арестовано и увезено в Москву”. В дальнейшем этот слух подтвердился. Весь вчерашний президиум навсегда исчез. К сожалению, вместе с ним исчезли, а затем и погибли многие, многие другие работники Управления, в том числе и начальник нашего отдела Петр Дмитриевич Козырев. Вечная ему память.

Когда 3 мая мы пришли на работу, Управление выглядело странно. Окна в кабинетах начальства были распахнуты, по коридорам гулял ветер. Все неарестованные начальники среднего звена имели растерянный вид и не знали, с чего начинать. По логике мышления тех лет нужно было начать с митинга, осуждающего “изменников”. Но, к счастью, человеческая порядочность восторжествовала и этого не произошло. Проходя в свою рабочую комнату, я заглянул одним глазом в приоткрытую дверь кабинета главного архитектора канала Москва-Волга Фридлянда (Фридлянд Иосиф Соломонович (1898 -1937), окончил архитектурное отделение МВТИ им. Баумана. С 1935 г. гл. архитектор МВС. Был зятем наркома НКВД Г. Ягоды. Арестован 06.05.1937 г., расстрелян 20.06.1937 г. Кремирован, место захоронения праха – Донское кладбище). Для нас, рядовых работников, этот кабинет был всегда запретным. Сейчас в нем все было кверху дном. В открытые окна дул ветер и раскачивал огромный макет канала. Макет сорвался с петли и держался на одном гвозде. Он качался на фоне темно-синей стены, царапая ее и оставляя белесый след. С длинного лакированного стола была наполовину сдернута зеленая скатерть. Со столиков между окон свалены макеты отдельных сооружений канала, часть из них раскололась. По полу ветер гонял, точно играя, листы ватмана. Словом, кабинет был готовой натурой, достойной кисти передвижников, падких на такие темы…

Шли дни, и события Первомая отодвигались на задний план. Вскоре появился и новый начальник строительства. Им стал первый заместитель нового наркома Ежова – Берман. Пройдет какое-то время, и этот начальник исчезнет вслед за своим предшественником (Берман Матвей Давыдович (1898-1939), нач. ГУЛАГа, затем нач. Управления строительства канала Москва-Волга, нарком связи. Перед арестом жил в Доме правительства на ул. Серафимовича, д. 2, кв. 141. Военной кол­легией Верховного суда приговорен к высшей мере наказания, расстрелян 0703.1939 г. Кремирован, место захоронения праха – Донское кладбище). Но это – впереди.

К июлю канал Москва-Волга был полностью закончен, опробован и готов к судоходству. 15 июля правительство устроило для строителей большой праздник в Центральном парке культуры и отдыха в Москве. От каждого района, соответствующего номеру шлюза, в столицу плыл свой теплоход с лучшими строителями (разумеется, вольнонаемными) во главе с начальником района. Рано утром, от берегов Волги, от подножья грандиозного монумента Сталину отплыл первый белоснежный теплоход. После шлюза №2 к нему присоединился второй. В Дмитрове флотилию возглавил флагман – теплоход “Иосиф Сталин”. На нем плыли лучшие люди Управления, в том числе и я. Пригласительный билет был получен мною по блату.

Возглавляли делегацию трое: новый начальник строительства Берман, его заместитель Успенский (Успенский Дмитрий Владимирович (1902-1990-е гг.). В середине 20-х гг. попал в Соловки за убийство отца-священника. С 1928 г. – нач. клуба 4-го Особого Соловецкого полка. Занимал руководящие должности в СЛОНе и Белбалтлаге. С 1936 г. – зам. нач. Дмитлага, в июле-августе 1937 г. – врио нач. Управления эксплуатации канала. Имел множество государственных наград) и главный инженер С.Я. Жук.

В Яхроме присоединился еще один теплоход от третьего района и т.д. Днем флотилия в составе семи теплоходов подошла к шестому шлюзу в Икше. Три других теплохода от южных районов ожидали нас в Химках, курсируя по водной глади хранилища. Шестой шлюз является последним в северной подъемной лестнице канала, и с него начинается так называемый водораздельный бьеф, состоящий из целой системы водохранилищ. Поэтому при последнем шлюзовании в Икше на берег сошло все начальство и многие пассажиры, в основном молодежь. Все с интересом наблюдали, как с шумом наполняется водой камера шлюза. Мало кто заметил, как от шести черных “эмок”, укрывшихся в тени одной из башен шлюза, отделилась группа командиров среднего звена. Эти командиры подошли к начальникам районов и пригласили их в машины. Только мы их и видели! Машины запылили по Дмитровскому шоссе на Лубянку, а мы белоснежной стайкой поплыли в Химки.

Это была последняя подобная акция на строительстве канала. Почему она проводилась с такой открытой наглостью – мне до сих пор непонятно. Праздничное настроение было сломлено. Пассажиры теплоходов помрачнели и примолкли. На гранитных ступеньках Речного вокзала, озаряемый светом рубиновой звезды, флотилию встречал сам Ежов. От такой “приятной” встречи можно был поежиться. После митинга под гром оркестров все разошлись по автобусам и через всю Москву покатили в Зеленый театр ЦПКиО. Там для нас пела Русланова и другие артисты. Концерт вел веселый Гаркави. Гремела музыка… Но, несмотря на развлечения, настроение не улучшалось. К тому же вечером стало прохладно и пошел моросящий дождик. Последним пригородным поездом я уехал в Жаворонки.

Помню последний приезд отца ко мне в Дмитров. Это было в конце августа. Он иногда приезжал взять у меня денег. Застал я его у себя в квартире в горячем, но доброжелательном споре со взрослыми сыновьями моей хозяйки…

Я проводил отца на поезд. У него было хорошее настроение. Он шутил и что-то рассказывал. Ему предстояла интересная и, главное, денежная работа по монументальной живописи с каким-то известным архитектором. Посадил его в вагон. Мы простились. Это была наша последняя встреча. В субботу, приехав домой, я узнал, что за день до этого у нас был обыск и отца арестовали. Внутри все оборвалось. У меня даже не нашлось слов, чтобы утешить мать. Я почувствовал, что это – все. Так оно и было. Больше отца мы не увидели. Одновременно с ним в Жаворонках было арестовано много людей, даже не знакомых друг с другом. Шел массовый террор…

В сентябре 1937 года в Дмитрове меня повесткой вызвали в милицию. Там у меня потребовали незадолго до этого полученный трехгодичный паспорт и жирной фиолетовой мастикой поставили в нем штамп. В штампе значилось: “На основании такого-то постановления покинуть Дмитров в двадцать четыре часа”. Число и подпись. С дмитровским периодом все было кончено. Разумеется, по сравнению с арестом, это был просто гуманный жест. Надо было думать, что делать дальше. Ведь теперь на мне лежала ответственность за семью…

Л.Комаровский, Вильнюс-Москва, 1985-1986 гг.

Статья взята с http://www.nasledie.dubna.ru/